– Если речь идет лишь о других и сами себя вы ни в чем не можете упрекнуть, то, уверяю вас, есть люди, которые страдают более, чем вы, и вы гораздо менее несчастны, чем думаете. Нет большего несчастья, – голос у собеседника дрогнул, – чем видеть причину своих горестей в самом себе, собственными руками вырыть пропасть, чтобы угодить в нее, по своей воле совершать неразумные и недобропорядочные поступки. Одним словом, быть единственным виновником своих бед.
– Я могу понять ту боль, о которой вы мне говорите и которую переживаете. Но разве может сравниться она с той, которую испытывает обманутый, незаслуженно отвергнутый человек, лишенный всего самого дорогого!
– Насколько я могу судить, – продолжил мысль Консалва незнакомец, – вы решили покинуть вашу родину, чтобы порвать с людьми, вас предавшими и причинившими вам горе. Но представьте себе те страдания, которые вам пришлось бы испытать, если бы вы по-прежнему находились среди тех, кто омрачил своими действиями вашу жизнь. Я нахожусь именно в таком положении, так как не в состоянии убежать от самого себя, которого ненавижу, и имею на это множество причин – и не только потому, что сам повинен в своих страданиях, но и потому, что своими действиями заставил страдать любимую женщину.
– Я бы не сетовал на судьбу, если бы мог укорять в чем-то только себя. Вы считаете себя несчастным, поскольку у вас есть причина ненавидеть себя. Но разве вы не самый счастливый на свете человек, если вас самоотверженно любила ваша возлюбленная? Возможно, вы и потеряли ее по своей вине, но вы можете утешаться мыслью о том, что вас любили и продолжали бы любить, если бы вы не нанесли ей обиды. Видимо, вы не знаете, что такое любовь, раз не находите утешения в мысли об этом. Себя вы любите больше, чем свою возлюбленную, так как, возможно, и простили бы себе свой поступок, если бы она не страдала и не мучилась.
– То, что вы не сами породили свои несчастья, мешает вам представить, насколько возрастает боль, когда человек сам навлекает на себя беду. Но поверьте пережитому мною жестокому опыту: утрата по своей вине той, которую боготворишь, порождает ни с чем не сравнимые душевные муки.
С этими словами они вошли в дом, который показался Консалву столь же располагающим внутри, как и снаружи. Ему пришлось провести неспокойную ночь, так как с вечера его охватил сильный жар, который еще больше усилился в последующие дни, поставив под угрозу его жизнь. Хозяин дома был безмерно огорчен случившимся, тем более что ему импонировала манера юного постояльца говорить и держаться. Он попытался выяснить через слугу, которого приставил к больному, кто этот юноша и откуда. Слуге, однако, ничего узнать не удалось, кроме того, что зовут его якобы Теодорихом
[46]
, но, как слуге показалось, вряд ли это имя подлинное. Жар держался еще несколько дней, но в конце концов отдых и молодость больного взяли над недугом верх. Хозяин дома, видя угнетенное состояние Консалва, всячески старался отвлечь его от грустных мыслей и почти не отходил от него. Мало зная друг друга, они вели разговоры на отвлеченные темы, но тем не менее успели за короткое время проникнуться взаимным уважением.
Живший отшельнической жизнью новый знакомый Консалва ни с кем в округе отношений не поддерживал, никому о себе ничего не рассказывал, но сейчас, повинуясь внутреннему чувству, испытал потребность открыться молодому человеку и рассказал ему, что родом он из королевства Наварра, что величают его Альфонсом Хименесом
[47]
и что горестная судьба заставила его найти приют в этих краях, где наедине с собой он мог предаться скорби по утраченному. Консалва поразило услышанное имя – он знал, что оно принадлежит одному из самых прославленных родов Наварры. Откровенность собрата по несчастью глубоко тронула его, и, несмотря на неприязнь к людям, он испытал к новому знакомому чувство дружеского расположения, на которое уже не считал себя способным.
Здоровье его стало тем временем быстро восстанавливаться, и, когда он почувствовал себя полным сил и наступила пора покинуть гостеприимный дом, понял, что расстаться с Альфонсом будет ему нелегко. Он заговорил об отъезде, сообщив, что также намерен провести остаток своей жизни в одиночестве. Эти слова взволновали и огорчили Альфонса – он уже настолько привык к присутствию в доме юноши, к его мягкой манере речи, что мысль о расставании не могла не причинить ему боли. Он сказал Консалву, что тот еще не совсем здоров, а затем и попытался уговорить его отказаться от поиска другого пристанища и остаться там, куда уже привела его судьба.
– Я не надеюсь, что сумею сделать ваше пребывание в этом доме менее тоскливым, чем оно может оказаться в другом, – сказал он, – но, думается мне, то длительное затворничество, к которому вы себя готовите, можно в какой-то мере скрасить присутствием родственной души. Мои страдания безутешны, но я полагаю, что испытал бы некое облегчение, если время от времени имел бы возможность поделиться с кем-либо своими печалями. Здесь вы найдете то же одиночество, что и в другом месте, но при этом у вас всегда, когда вы только этого пожелаете, под рукой будет человек, сумевший оценить ваши достоинства и воспринявший ваше горе как свое собственное.
Поначалу слова Альфонса не показались Консалву убедительными, но они запали ему в голову, а мысль об уединении, лишенном всякого общения, и зародившаяся привязанность к новому другу повлияли на его планы, и спустя несколько дней он сообщил Альфонсу о своем решении остаться в его доме. Единственное, что его беспокоило, – это боязнь быть узнанным. Альфонс успокоил его, сославшись на свой пример: здешние места настолько удалены от людского общества, что в течение многих лет, проведенных на этом побережье, он не встретил ни единой знакомой души. У Консалва отлегло от сердца, и друзья высказали друг другу самые добрые слова, на какие только способны два благородных человека, решившие связать дружбой свои судьбы. Консалв тут же отправил часть драгоценностей, которые взял с собой в дорогу, купцу в Таррагон, чтобы тот снабжал его всем необходимым. Наконец-то он нашел для себя на этом заброшенном берегу укромный уголок, где проведет остаток дней. Наконец-то он может остаться наедине со своими горестными мыслями и уповать на то, что никаких других бед уже не падет на его голову. Увы, судьба очень скоро доказала ему, что тот, кого она выбрала себе в жертву, не скроется от нее и в самом пустынном месте.
Как-то в конце осени, когда под порывами ветра море уже приобрело свойственный ему для этого времени года грозный вид, Консалв отправился на утреннюю прогулку несколько ранее обычного. Разразившаяся ночью сильная буря к утру не совсем затихла, и шум накатывающихся волн звучал в унисон с его грустными мыслями. Какое-то время он стоял, созерцая игру стихии и погрузившись в ставшее для него привычным раздумье о своей доле. Постепенно взгляд его сместился к берегу и обнаружил разбросанные по нему обломки лодки. Он огляделся, ища глазами, не нужна ли кому-нибудь помощь. Под лучами восходящего солнца неподалеку что-то трудно различимое отсвечивало яркими красками. Желая удовлетворить свое любопытство, Консалв направился к заинтриговавшему его предмету и, приблизившись, увидел распростертую на песке женщину в великолепном одеянии, которая, судя по всему, была выброшена бурей на берег. Она лежала так, что лица ее разглядеть было нельзя. Консалв приподнял ее, желая убедиться, жива ли она. Каково же было его удивление, когда ему открылось невиданной красоты лицо девушки, над которым уже, казалось, витала смерть! Эта красота вызвала у него еще большее сострадание и огромное желание помочь несчастной. Он взмолился, чтобы Бог сохранил жизнь этому прелестному созданию. Альфонс, случайно оказавшийся поблизости, подошел к Консалву, и друзья постарались оказать хоть какую-то помощь. Их усилия были вознаграждены – девушка проявила признаки жизни, но ей требовалась гораздо большая помощь, чем та, которую они могли оказать ей на пустынном берегу. Дом их находился невдалеке, и они приняли решение перенести ее к себе. Войдя в дом, Альфонс сразу же приказал принести снадобья и позвать сиделок. Когда женщины раздели девушку и уложили ее в постель, Консалв тихо вернулся в комнату, чтобы внимательней разглядеть незнакомку. Он был поражен утонченностью и пропорциональностью черт ее лица, безупречной линией губ и удивительной белизной шеи. Он был настолько очарован открывшейся ему красотой, что готов был принять девушку за неземное существо. Консалв провел часть ночи в комнате, не находя в себе сил удалиться. Его друг посоветовал ему пойти отдохнуть, но Консалв ответил, что минуты отдыха редко посещают его, и он уже свыкся со своей долей, так что вряд ли стоит пытать судьбу, безнадежно выпрашивая у нее покоя.
