Слова превращаются в благословляющего младенца, а в углу картины четыре евангелиста крутят длинную рукоять.
— Тут много странного, — заметил аббат Жеврезен. — Изображены слова, совершающие пресуществление, а не сами пресуществляемые вещества; евангелисты представлены дважды, в животном и в человеческом обличье; они и вертят машиной, и ведают помолом. Кроме того, здесь нет святого приношения, оно заменено живой плотью.
На самом деле все верно: как только сказаны освящающие слова, хлеб уже не хлеб. Все-таки необычен план, по которому в видимом сюжете, в сцене на мельнице пшеница вообще убирается с глаз: и как зерно, и как мука, и как гостия; должно быть, художник принял решение отказаться от материи, от внешнего и заменить ее реальностью, недоступной для чувств, с тем, чтобы потрясти массу, утвердить действительность таинства, сделать его видимым для толпы. Но вернемся к нашему церковному строительству. На чем мы остановились?
— Вот здесь, — ответил Дюрталь и показал веточкой на песке на продольные проходы храма. — Что ж, боковые капеллы мы можем устроить по нашему выбору. Одну, само собой, посвятим Иоанну Крестителю. Чтобы отличить ее от остальных, у нас есть хмель и гвоздичное дерево, которым он дал и свое имя, а главное полынь, которую собирают накануне его праздника и вешают в комнате от злого глаза и чародейства, от молнии и привидений. Заметим еще, что это прославленное в Средние века растение применялось против эпилепсии и пляски святого Вита — болезней, при которых необходимо заступничество Предтечи.
Другую капеллу посвятим апостолу Петру. На его алтарь мы также можем положить пук трав, которые наши предки называли в его честь: подснежник, кустистую жимолость, горечавку и мыльнянку, постенницу и повой, и много других, все не упомню.
Но прежде всего, не правда ли, подобает возвести приют для Божьей Матери Семи Скорбей
{71}, который есть во многих церквах.
Ясно нам указана удивительная пассифлора, синий, в лиловый вдающийся цветок; завязь ее подражает кресту, столбик цветка гвоздям, тычинки молоткам, волокнистые органы терновому венцу: словом, в ней заключены все орудия Страстей Господних. Если угодно, прибавьте к ней иссоповую ветвь, посадите кипарис — образ Спасителя по святому Мелитону и смерти по г-ну Олье, мирт, который, по одному из текстов Григория Великого, утверждает сострадание, а главное, не позабудьте крушину или терние: ведь из ветвей именно этого кустарника иудеи сплели венец, возложенный на голову Христа; вот капелла и готова.
— Да, — сказал аббат Жеврезен, — Руо де Флери уверяет, что именно колючими ветвями крушины венчали главу Сына Человеческого, и тут поневоле задумаешься: вспоминается, что в Ветхом Завете, в главе девять Книги Судей, все великие деревья Иудеи поклонились Царю, пророчески представленным этим невзрачным кустом.
— Это так, — ответил аббат Плом, — но вот еще что любопытно: сколько совершенно различных смыслов приписывают тернию древние символисты. Святой Мефодий приноравливает его к девству, Феодорит к греху, святой Иероним к дьяволу, святой Бернард к смирению.
Заметьте также, что в «Символическом богословии» Максимилиана Сандея это растение названо прелатом, в мире живущим, в то время как маслину, виноград и фиговое дерево, сравнивая с ним, автор именует монашескими молитвенными орденами. Тут он, конечно, намекает на шипы, которыми епископы, бывало, не упускали случая колоть скорбящие главы обителей.
Еще в геральдике своей капеллы вы позабыли тростник — скипетр, в насмешку вложенный в руки Сына Божия. Но тростник точно так же, как и терние, куда хочешь, к тому приложишь. Святой Мелитон дает значение: Воплощение и Святое Писание; Рабан Мавр: проповедник, лицемер, язычники; святой Эвхер: грешник; Клервоский аноним: Христос; прочее позабыл.
— Для одной породы и того хватит, — сказал Дюрталь. — Теперь надо устроить еще несколько капелл для святых; нет ничего проще: возьмем только тех, чьими именами названы травы.
Вот, к примеру, валериана, прозванная травой святого Георгия, белый цветок с трубчатым стеблем, растущий во влажных местах; его прозванье вполне понятно, ибо его применяли при леченье нервных болезней, от которых этому святому и молились.
Трава, или, вернее, травы, святого Роха: болотная мята, два сорта девясила, из которых один, с золотисто-желтыми цветами, служит слабительным и исцеляет паршу; прежде в день памяти этого подвижника освящали пучки этой травки и подвешивали в хлевах, чтобы охранить скот от эпизоотий.
Трава святой Анны — унылая вьющаяся постенница, эмблема бедности.
Трава святой Варвары — гулявник, невзрачное крестоцветное растеньице, помогающее от цинги, по-нищенски пластающееся вдоль дорог.
Трава святого Фиакра — коровяк, отварные листья которого ставят как припарки: они служат мягчительным и лечат от колик, а святой этот, как считается, тоже снимает боль в животе.
Трава святого Стефана — цирцея, скромная травка с гроздьями красноватых цветков на мохнатом стебельке. Да сколько их еще!
Что же до крипты, а мы ее выкопаем, там непременно должны расти деревья Ветхого Завета, в память о котором и устраивается эта часть храма. Поэтому, невзирая на климат, там надобно выращивать виноград, пальмы — знак вечности, кедр, который, благодаря своей не поддающейся порче древесине иногда связывается с мыслью об ангелах, а еще маслины, фиги — образ Святой Троицы и Бога Слова, ладан, кассию, мирру или алой, символ совершенного человечества Иисуса Христа, и теревинфы — а они что, собственно, означают?
— По Петру Капуанскому, Крест и Церковь; святых, по святому Мелитону; учение иудеев и еретиков, по Клервоскому анониму; что же до капель их сока, то это слезы Христовы, если верить святому Амвросию, — разъяснил аббат Плом.
— Много уже сделано, а церковь все не завершена; мы идем ощупью, без всякой последовательности. Мне бы хотелось, чтобы у входа в храм на месте чаши со святой водой рос очищающий иссоп. Но из чего делать стены, если мы отказались от использования реальной, но недостроенной базилики?
— Возьмите значение самих стен и переведите его на язык растений, — сказал аббат Плом. — Четыре стены изображают четырех евангелистов. Можете это передать?
Дюрталь, покачав головой, ответил:
— Вот в мистической фауне евангелисты представлены — это тетраморф; двенадцать апостолов имеют единозначные соответствия среди камней, и в их числе, естественно, евангелисты: Иоанн связан с изумрудом, знаком непорочности и веры, Матфей с хризолитом, отметиной мудрости и бдения, но ни деревья, ни цветы, кажется, на их место не подставляются… а впрочем, нет. Апостол Иоанн изображается гелиотропом, что служит аллегорией богодухновенности: на витраже церкви святого Ремигия в Реймсе евангелист изображен с круглым нимбом, над которым высятся два стебля этого растения.
И у апостола Марка было растение, которому в Средние века присвоили его имя: танезия.
— Танезия?
— Такая горькая пахучая трава с медно-красными цветами, что обильно растет в каменистых местностях и употребляется в медицине как антиспазматическое. Как и трава святого Георгия, она в числе прочих лечит нервные заболевания, а при них заступничество святого Марка, по-видимому, всего важнее.
