— Того, что собирал падавших с него паразитов и благоговейно складывал в рукав? По-моему, есть более симпатичные способы умерщвлять плоть.
— Но есть и потяжелее, поверьте, и едва ли они вам больше понравятся. Не угодно ли подражать Сузо, который во искупление чувственных помыслов восемнадцать лет носил на голых плечах огромный крест, усеянный гвоздями, что впивались в тело? А руки он себе заковал в медные наручники, тоже с гвоздями, чтобы не поддаться искушению перевязать себе раны. Святая Роза из Лимы
{43} не лучше с собой обходилась: она туго стянула себе тело цепью, так что цепь вживилась под кожу и остался виден лишь кровоточащий валик на теле; помимо этого она носила власяницу из конского волоса с воткнутыми булавками, а спала на битом стекле. Но все эти истязания ничто перед тем, что наложила на себя преподобная мать Пассидея Сиенская из ордена капуцинов.
Она бичевала себя в перехлест падубовыми и можжевеловыми розгами, а потом мазала раны уксусом и посыпала солью; спала она зимой на снегу, а летом на охапках крапивы, на фруктовых косточках, на вениках; в обувь себе подкладывала раскаленные свинцовые шарики, становилась на колени на горячие угли, колючки, щепки. В январе она садилась в бочку с водой, разбив лед, а иногда совала голову в печку, топившуюся сырой соломой, и задыхалась до полусмерти — всего не пересказать. Так вот, — посмеиваясь, закончил аббат, — думаю, предложи вам выбирать, вы предпочли бы делать то, что Бенуа Лабр.
— Я бы ничего из этого не выбрал, — ответил Дюрталь.
Они немного помолчали. Дюрталь опять думал о бенедиктинках.
— А скажите, — сказал он, — почему в «Церковной неделе» после названия «бенедиктинки Святых Даров» пишется еще: «монастырь святого Людовика в Тампле»?
— Потому что их первый монастырь был основан как раз на развалинах Тампля: это место им передали королевским указом по возвращении Людовика XVIII.
Их основательницей и первой настоятельницей была Луиза-Аделаида Бурбон-Конде, несчастная принцесса-скиталица, почти вся жизнь которой прошла в изгнании. Революция и Империя изгнали ее из Франции; почти во всех странах Европы ее преследовали; в поисках убежища она странствовала из монастыря в монастырь — была у аннунциаток в Турине и у капуцинок в Пьемонте, у трапписток в Швейцарии и у сестер Визитации в Вене, посетила также бенедиктинок в Литве и в Польше. Наконец, она осела было у бенедиктинок в графстве Норфолк, а там смогла вернуться во Францию.
Это была жена, чрезвычайно закаленная в невидимой брани и весьма умелая в духовном руководстве.
Она пожелала, чтобы каждая сестра в ее обители предала себя Господу во искупление чужих преступлений и приняла самые ужасные лишения, дабы спасти преступников. Настоятельница ввела у себя непрестанное поклонение Дарам, а также древнее пение во всей чистоте с исключением всякого другого.
Как вы могли сами слышать, оно и сохранилось там невредимым; правда, уже потом монахини брали уроки у дома Шмитта, одного из самых искушенных в этом предмете братьев.
Наконец, после кончины принцессы, кажется, в 1824 году, было признано, что тело ее источает благоухание святости, и сестры, хотя она не канонизирована, в некоторых случаях прибегают к ее заступничеству. Так, например, бенедиктинки с улицы Месье обращаются к ней, потеряв какой-либо предмет, и опыт показывает: молитва их не бывает напрасной, потерянная вещь всегда находится. А впрочем, — заключил аббат, — раз уж вы так полюбили этот монастырь, сходите в него опять, когда он будет в полном блеске.
Священник встал и взял со стола «Церковную неделю».
— Вот, послушайте, — сказал он, полистав газету. — «В воскресенье в три часа дня вечерня с пением, церемония пострижения (предстоятель — высокопреподобный отец дом Этьен, аббат Великой обители траппистов) и вечерня с изобразительными».
— О да, правда, эта церемония меня весьма интересует!
— Я, вероятно, тоже там буду.
— Так мы можем встретиться в капелле?
— Безусловно.
После недолгого молчания аббат добавил с улыбкой:
— Нынче обряд пострижения не такой веселый, как был в некоторых бенедиктинских обителях в XVIII веке, скажем в аббатстве Бурбур во Фландрии. — На немой вопрос Дюрталя он ответил: — Ну да, никакой печали там не было, а если была, то совсем особенная. Судите сами. Накануне того дня, когда желающей надлежало принять постриг, градоправитель представлял ее аббатисе Бурбура. Ей давали хлеба и вина; она их вкушала прямо в церкви. На другой день она в роскошных одеждах являлась на бал, где собиралась и вся монашеская община, танцевала, затем просила у родителей благословения, и под звуки скрипок ее отводили в капеллу, где власть над девушкой принимала настоятельница. На этом балу она в последний раз видела мирские радости, ибо затем до конца дней уже затворялась в обители.
— Какое-то похоронное веселье! — заметил Дюрталь. — Должно быть, раньше в монашестве бывали очень странные обычаи и удивительные конгрегации.
— Несомненно, но все это затеряно во мраке времен. Мне, впрочем, припоминается, что в XV веке был один действительно очень необычный орден августинского устава. Он назывался девичий орден святого Маглуара и находился на улице Сен-Дени в Париже. Туда принимали не на тех условиях, как в другие обители, а как раз наоборот: желающая должна была поклясться на святом Евангелии, что потеряла невинность, да на ее клятву еще и не полагались — ее проверяли и, если она оказывалась девственницей, объявляли недостойной вступить в орден. Кроме того, удостоверялись, что она не специально дала себя испортить, дабы поступить в монастырь, а действительно до того, как испросить убежища в обители, жила развратно.
Словом, это было стадо кающихся блудниц, причем уставу они подчинялись на редкость суровому. Их секли, сажали в карцер, налагали жесточайшие посты, как правило, три раза в неделю полагалось покаянное самобичевание; будили их в полночь, содержали под неусыпным надзором, сопровождали, даже когда они ходили по нужде, — умерщвление плоти там было непрестанным, а затворничество абсолютным. Нечего и говорить, что этого монастыря больше нет.
— И не скоро будет вновь! — воскликнул Дюрталь. — Что же, господин аббат, встретимся в воскресенье на улице Месье?
Аббат ответил утвердительно, и Дюрталь пошел домой, по дороге неспешно ворочая в голове причудливые мысли о монастырских уставах. Следовало бы, размышлял он, завести такое аббатство, чтобы там можно было спокойно работать в хорошей библиотеке, чтобы насельников было немного, кормили пристойно, дозволяли курить, а время от времени выпускали погулять по набережной. И он рассмеялся: но ведь это будет уже не монастырь! А если монастырь, то вроде доминиканского с обедами в городе и игривыми проповедями!
VIII
В воскресенье утром, направляясь на улицу Месье, Дюрталь перебирал в уме обрывки размышлений о монастырях. Нечего и говорить, рассуждал он, среди сегодняшней дряни они одни остались чисты, они одни действительно общаются с небом, служат земле толмачами для переговоров с ним. Именно так — да еще надо оговориться, что речь идет исключительно об орденах, не живущих в миру и по возможности сохранивших бедность…
