Мысли эти шевелились в нем повсюду: на улице, дома, в церкви. Он сновал из одного храма в другой, надеясь переменой мест утишить страхи, но они не проходили, и всякое место казалось ему несносным.
К тому же в храмах на него всегда находило то самое иссушение души, ломалась пружина душевного полета, все внутри замолкало, а он именно хотел утешиться, говоря с Богом… Его лучшие минуты, остановки среди коловерти, обращались в совершенное оцепененье; душу словно снегом заносило: он ничего не понимал.
Но мысли засыпали ненадолго, вскоре вновь задувала метель, а молитвы, которые могли бы ее успокоить, никак не шли на уста; чтобы возбудить себя, он обращался к духовной музыке, к отчаянным стихам Псалтыри, к Распятиям примитивных художников, но молитвы на губах толпились и путались, лишались смысла, превращались в пустые слова, порожние раковины.
В Нотр-Дам де Виктуар, куда Дюрталь заходил в надежде оттаять на огне молитв прихожан, он и вправду малость отогревался; тогда ему казалось, что он лежит на ярком солнце и капля за каплей на нем проступает невнятная боль; так в детстве, занедужив, он шепотом говорил, обращаясь к Богородице: очень больно душе!
Оттуда он шел обратно в Сен-Северен, усаживался под сводами, покрытыми патиной молений, и возвращался к своей назойливой мысли, то выставляя на вид смягчающие обстоятельства, то преувеличивая суровость траппистского устава, и едва ли не сам раздувал свой страх для того, чтобы, рассеянно обратившись к Мадонне, оправдать свое слабодушие.
«Надо же, однако, и к отцу Жеврезену зайти», — шептал он подчас, но ему не хватало смелости пойти и сказать «да», которого от него, несомненно, ждал аббат. Наконец он вроде бы придумал, как встретиться с ним, не беря на себя окончательного обязательства.
«Собственно говоря, — думал Дюрталь, — я же ничего толком не знаю об этой обители; может быть, ехать туда придется долго и дорого, а я и этого не знаю; аббат говорил, что она недалеко от Парижа, но это общие слова, я не могу решиться только на их основании; наконец, прежде чем поселиться у чернецов, надо что-то разузнать об их обычаях.
Когда Дюрталь изложил аббату эти сомнения, тот улыбнулся.
— Дорога совсем не дальняя, — ответил он. — Берете на Северном вокзале билет до Сен-Ландри на восьмичасовой поезд; выходите на станции без четверти двенадцать, обедаете в привокзальном трактире, пьете кофе, а тем временем будет готова тележка; едете на ней рысью четыре часа и приезжаете в Нотр-Дам де л’Атр к вечерней трапезе; кажется, ничего затруднительного?
Расходы тоже вполне умеренные. Сколько припоминаю, железнодорожный билет стоит франков пятнадцать; прибавьте два-три франка на обед да шесть-семь кучеру…
Дюрталь не отвечал; аббат спросил:
— Что же?
— Ах, знаете, знаете… как вам сказать… я в таком несчастном состоянии: хочу и не хочу; знаю, что мне надобно уединиться там, но поневоле хочется потянуть время, поехать как-нибудь потом…
У меня душа не в порядке, — продолжал Дюрталь. — Как только хочу молиться, все чувства рассеиваются, я не могу собраться, а если и получается сосредоточиться, то самое большее минут через пять все опять рассыпается. Нет, я не имею ни усердия настоящего, ни сокрушения; коли угодно, скажу вам: я Его недостаточно люблю.
Наконец, дня два, как во мне укрепилось ужасное убежденье: я уверен, что хотя плоть моя на время утихла, но стоит мне столкнуться с одной женщиной, вид которой сводит меня с ума, я не устою, пошлю к черту всю религию, стану жадно лакать свою блевотину. Я держусь только потому, что неискушаем; я не стал лучше, нежели когда грешил. Согласитесь, для поездки в обитель траппистов я в очень уж непривлекательном состоянии духа…
— Ваши резоны по меньшей мере шатки, — ответил аббат. — Прежде всего, вы говорите, что рассеянны на молитве, не можете собрать свои чувства — да ведь и все так, собственно! Сама святая Тереза сообщает, что часто не могла, не отвлекшись, прочитать «Верую»; это слабость, которую надо просто смиренно принять, а самое главное, не привязываться к ней: чем больше боишься, что она вернется, тем крепче она укоренится; рассеивают сам страх рассеяния на молитве и сожаления о прошлом рассеянии; идите вперед, плывите смело, молитесь, как можете, и не тревожьтесь!
Потом вы говорите, что встретите кого-то, чьи прелести якобы смущают вас, и падете: откуда вам знать? что вам за дело до искушений, которые Бог вам еще не посылал и, может быть, не пошлет? почему, напротив, не верить, что если бы Он счел такой соблазн полезным, то помог бы вам удержаться?
Но в любом случае нечего вам заранее падать духом, с отвращением предчувствуя свою слабость; об этом сказано в «Подражании Христу»: «что безумнее и суетнее, чем беспокоиться о будущем, которого, быть может, вовсе и не случится». Нет, заниматься довольно настоящим: довлеет дневи злоба его.
Наконец, вы утверждаете, что не имеете любви к Богу; я снова скажу вам: откуда вам знать? У вас есть эта любовь уже потому, что вы желаете ее иметь, что вам жаль не иметь ее: вы любите Господа нашего потому только, что хотите любить!
«Похоже на правду…» — прошептал про себя Дюрталь.
— Ну а если в обители, — сказал он вслух, — некий монах, долго выслушивая мои прегрешения, вознегодует и не допустит меня к причастию?
Аббат расхохотался.
— Какие глупости! Ну как вы себе представляете Спасителя?
— Спаситель одно, а Его посредник, человек, замещающий Его…
— Вы можете встретить только такого человека, который изначала послан свыше судить вас; впрочем, в Нотр-Дам де л’Атр вы очень даже можете преклонить колени перед святым, и Бог наставит его; вам нечего бояться.
Наконец, причастие: вас страшит перспектива, что вас к нему не допустят, но не доказательство ли это, что, вопреки вашему утверждению, Бог не оставил вас в бесчувствии?
— Да, но мысль о причащении меня пугает не меньше!
— И опять вам скажу: если бы Христос был вам безразличен, то и приобщаться или не приобщаться Святых Тайн было бы все равно!
— Нет, все это неубедительно, — вздохнул Дюрталь. — Сам не знаю, что со мной; боюсь исповедника, боюсь других, боюсь самого себя; это очень глупо, но это сильнее меня, и мне никак не удается с этим справиться.
— У вас страх перед водой — так прыгните прямо туда, как сделал Грибуй
[77]
. Знаете что, я бы сегодня же написал в обитель, что вы туда приедете — только когда?
— Что вы! — воскликнул Дюрталь. — Погодите еще!
— Сколько надо, чтобы получить ответ? Положим, два раза по двое суток — итак, через пять дней; согласны?
Ошеломленный Дюрталь молчал.
— Договорились?
И в этот момент Дюрталь испытал нечто необыкновенное — так с ним уже бывало в Сен-Северене: как будто кто-то его ласково погладил и тихонько подтолкнул; он почувствовал, что в его волю внедрилась некая другая, и он отпрянул, ему стало тревожно от такого раздвоения, как будто он не один в сокровенных своих, а потом вдруг без причины успокоился, махнул рукой, и как только сказал свое «да», наступило колоссальное облегчение; тут, перескочив из крайности в крайность, он пришел к чувству, что хорошо бы уехать прямо тотчас, и жалел, что придется проторчать в Париже еще пять дней.
