— Матушка из Святой Цецилии — выдающийся стратег души, — заметил приор, — но, видите ли… В этой книжке, что она написала для сестер своего монастыря, есть, кажется мне, смелые новшества, которые в Риме прочтут с неудовольствием.
Ну, и чтобы закончить рассказ о наших бедных богатствах, — продолжал он, — здесь у нас (он указал на книги посреди библиотеки) только многотомные издания: цистерцианский Месяцеслов, Патрология
{91} Миня, словари святых, руководства по церковной герменевтике, по каноническому праву, по христианской апологетике, библейской экзегезе, полное собрание сочинений святого Фомы, — все рабочие инструменты, которыми мы почти не пользуемся. Ведь вы знаете: мы та отрасль бенедиктинского древа, что призвана к труду рук своих и покаянному бдению; мы прежде всего труженики Господни. Здесь этими книгами пользуется г-н Брюно, да я еще иногда, потому что мне здесь в монастыре поручено все духовное, — улыбнулся монах.
Дюрталь пригляделся к нему: отец Максимин ласково перелистывал страницы, просветленными синими глазами уставлялся в написанное и смеялся детским смехом.
Как непохож этот монах, столь явно влюбленный в свои книженции, на того приора с властным профилем и немыми устами, что слушал меня неделю назад на исповеди! И, припомнив всех траппистов, их безоблачные лица, их веселые глаза, Дюрталь понял: эти цистерцианцы совсем не то, что думает о них мир, не угрюмые мрачные люди, а, напротив, самые радостные из человеков.
— Кстати, — добавил отец Максимин, — у меня поручение от преподобного отца настоятеля. Зная, что завтра вы собираетесь нас оставить, он хотел бы побыть с вами хоть несколько минут, он ведь теперь на ногах. Сегодня вечером он свободен. Вас не затруднит повстречаться с ним после повечерия?
— Нисколько, я буду очень рад поговорить с домом Ансельмом.
— Итак, решено.
Они сошли, вниз. Дюрталь поблагодарил приора, который вернулся в монашеские покои, и г-на Брюно, поднявшегося назад к себе в келью. Сам же он болтался без дела и, хоть и тревожила его мысль об отъезде, дотянул до вечера довольно легко.
Salve Regina, которую он, быть может, в последний раз слышал в таком строе и одними мужскими голосами, эта ажурная часовня звуков, с последним молением растворявшаяся и уносившаяся свечным дымом, потрясла его до глубины души, да и весь вечер в обители показался прелестным. После службы читали молитвы по четкам, но не как в Париже, где откладывают один раз «Отче наш», десять раз «Богородицу», один раз «Слава и ныне» и затем заново; здесь читали по-латыни один раз каждую молитву и затем вновь до изнеможения, всего несколько десятков повторений.
Это правило читалось на коленях через раз приором и всеми монахами. Молитва неслась вскачь, так что едва можно было разобрать слова, но едва подали сигнал о ее окончании, наступила полнейшая тишина и все принялись молиться, закрыв лицо руками.
Тут Дюрталь понял, как славно придумана система общих молитв в монастыре: после молитвы изустной шла молитва умная, личное прошение милости, подготовленное и запущенное четочной машиной.
В духовной жизни ничто не случайно; всякий труд, на первый взгляд кажущийся ненужным, имеет свое основание, размышлял он, выйдя со двора. И ведь факт: чтение розария, с виду пустое коловращение звуков, направлено к определенной цели. Оно дает отдых душе, которая слишком много молений произносила с прилежанием, вникая в смысл; оно не дает ей крутиться вхолостую, твердя Богу все одни и те же прошения, одни жалобы, а позволяет вздохнуть, оправиться; тут она может позволить себе не мыслить, побыть на свободе. Словом, молитва по четкам занимает те часы досуга, когда без нее люди вовсе не молились бы. А вот и отец настоятель!
Аббат выразил сожаление, что они встречаются только так вот, на пару секунд. Дюрталь спросил его, как он себя чувствует; аббат ответил, что, как надеется, уже выздоровел, и предложил приезжему погулять в саду, причем попросил, если угодно, курить, не стесняясь.
Разговор зашел о Париже. Дом Ансельм спрашивал, что там делается, и, наконец, сказал с улыбкой:
— По отрывкам газетных сведений, что до меня доходят, я вижу, что общество сейчас одержимо социализмом. Все хотят решить пресловутый социальный вопрос. Ну и что из этого выходит?
— Что выходит? Да ничего! А к чему, по-вашему, могут привести все эти системы, если они не меняют души работников и хозяев, не могут всех в один день сделать бескорыстными и милосердными?
— А между тем, — сказал настоятель, обводя рукой свое аббатство, — здесь этот вопрос решен. Жалованья не положено, вот все источники раздоров и упразднены. Каждый трудится по способностям и силам; те отцы, у которых плечи некрепки и руки недюжи, клеят обертки для шоколада и ведут счета; те, кто посильнее, пашут землю.
Скажу еще, что в наших монастырях такое равенство, что у аббата с приором нет никаких преимуществ против других монахов. И порции за столом, и подстилки в дортуаре — все одинаковое. Вся выгода аббата, в общем-то, состоит в неизбежных хлопотах по устроению нравственности и руководству земной жизнью в обители. Так что рабочим в аббатстве нет резона бастовать, — улыбнулся дом Ансельм.
— Правда, но вам ничего и не нужно; у вас нет семей, жен, вы живете самым малым и настоящей награды ожидаете только на том свете. Подите-ка втолкуйте такое городскому люду!
— Кажется, социальное положение можно в двух словах так передать: хозяева хотят эксплуатировать рабочих, а те желают получать как можно больше, работая как можно меньше? Ну, если так, положение безвыходное!
— Именно так, и это очень печально, потому что в общем социализм исходит из идей чистых, человеколюбивых, он неизбежно будет наталкиваться на эгоизм и разврат, на неизбежные рифы человеческого греха. А ваш шоколадный заводик хотя бы дает вам какой-то доход?
— Да, он-то нас и выручает.
Аббат немного помолчал и продолжал:
— Вы же знаете, сударь, как начинаются монастыри. Взять хоть наш орден. Ему дают владение с прилегающими землями под обязательство их заселить и обработать. Что он делает? Берет горстку монахов и высеивает их в почву. И на этом его роль кончается. Зерно должно взойти само; иначе говоря, траппист, отделенный от материнской обители, должен сам зарабатывать на хлеб и всем себя обеспечивать.
Вот и мы, когда вступили во владение этими зданиями, были так бедны, что во всем терпели нужду, от хлеба до башмаков. Но мы нимало не заботились о будущем, ведь не было примеров в истории монашества, чтобы Провидение не помогло обителям, полагавшимся на Него. Мало-помалу мы извлекли из земли все, что она может произвести; мы обучились полезным ремеслам и теперь сами делаем себе одежду с обувью; мы сеем для себя пшеницу и печем хлеб; так что о выживании нам тревожиться нечего, но нас душат налоги: вот почему мы завели эту фабрику, и доход от нее растет с каждым годом.
Через год-другой здание, где мы ютимся, чтобы его отремонтировать, должно рухнуть, а у нас нет денег, но если Богу угодно, чтобы добрые люди пришли нам на помощь, мы, может быть, сможем возвести новый монастырь, и все мы этого горячо желаем: ведь в этой хибаре с хаосом комнат и круглой церковкой нам и вправду тяжко.
