— Итак, вы оба счастливы?
Как будто промытый воздухом, ее голос звучал одухотвореннее и мягче, чем обычно. Два голоса совсем рядом ответили ей:
— Да.
Она смотрела на них, пытаясь сквозь мрак разглядеть Хьюита. Что она должна сказать? Рэчел вышла из-под ее опеки. Голос может достигнуть ее ушей, но уже никогда не проникнет так глубоко, как проникал еще сутки назад. Тем не менее до отхода ко сну ей полагалось произнести речь. Она хотела говорить, но почему-то чувствовала себя старой и подавленной.
— Вы понимаете, что делаете? — спросила она. — Она молода, вы оба молоды, а брак… — Тут она умолкла. Однако они с таким пылом стали умолять, чтобы она продолжала, как будто единственное, чего им не хватало, — это ее совет; и она добавила: — Брак! Что ж, это не просто.
— Об этом мы и хотим узнать, — сказали они, и Хелен подумала, что они, наверное, сейчас смотрят друг на друга.
— Это зависит от вас обоих, — веско произнесла она. Ее лицо было обращено к Теренсу; он почти не видел ее, но понял, что эти слова выразили искреннее желание узнать о нем побольше. Он сел прямо, поскольку до этого полулежал, и начал рассказывать все, что могло быть ей интересно. Он говорил как можно непринужденнее, стараясь развеять ее уныние.
— Мне двадцать семь лет, мой доход около семи сотен в год. Характер у меня в целом неплохой, здоровье отличное, хотя Хёрст и отмечает некоторую склонность к подагре. Полагаю, что я весьма умен. — Он сделал паузу, как будто ожидая подтверждения.
Хелен согласилась.
— Хотя, к несчастью, довольно ленив. Если Рэчел собирается быть глупой, я не намерен ей препятствовать… Как по-вашему, а в других отношениях я в целом приемлем? — робко спросил он.
— Да, то, что я знаю о вас, мне нравится, — ответила Хелен. — Однако — мы знаем так мало…
— Мы будем жить в Лондоне, — продолжил Теренс. — И… — Вдруг они с Рэчел в один голос стали спрашивать у Хелен: разве они не самые счастливые люди из всех, кого она знает?
— Тихо! — оборвала она их. — Миссис Флашинг, не забывайте. Она за нами.
Последовало молчание, и Рэчел с Теренсом почувствовали, что их счастье вызывает у нее печаль. Хотя их так и подмывало говорить о себе, они предпочли воздержаться.
— Мы слишком много говорим о себе, — сказал Теренс. — Расскажите нам…
— Да, расскажи нам, — эхом отозвалась Рэчел. Оба были в том настроении, когда кажется, будто всякий способен сказать нечто очень значительное. Хелен заставила себя говорить.
— В конце концов, хотя я порицаю Рэчел, сама я не намного умудреннее. Я старше, конечно, у меня полжизни позади, а вы только начинаете. Это озадачивает; иногда, пожалуй, и разочаровывает; хорошие стороны, наверное, не так хороши, как ожидаешь, но это интересно — да-да, вы, безусловно, найдете это интересным. Жизнь идет, — они заметили, что Хелен смотрит на череду темных деревьев, проплывавшую мимо, — в ней бывают радости — там, где их не ожидаешь (ты должна написать отцу), — и вы будете очень счастливы, я не сомневаюсь. Но мне пора идти спать, и если вы благоразумны, то пойдете тоже через десять минут. Ну, — поднявшись, она стояла перед ними, почти безликая и очень большая, — спокойной ночи, — сказала она и отошла за темную завесу.
Просидев в молчании большую часть из отведенных им десяти минут, они встали и облокотились на леер. Внизу очень быстро и бесшумно скользила гладкая черная вода. Уголек сигареты исчез позади.
— Красивый голос, — прошептал Теренс.
Рэчел согласилась. У Хелен был красивый голос.
После паузы она спросила, глядя в небо:
— Мы правда на палубе парохода, идущего по реке в Южной Америке? И я Рэчел, а ты — Теренс?
Вокруг них лежал огромный черный мир. Мягко несомые сквозь него, они ощущали его плотность и долговечность. Они могли различить, что у одних деревьев верхушки острые, а у других — закругленные. Подняв глаза выше деревьев, они стали смотреть на звезды и бледную границу, отделявшую небо от леса. Бесконечно далекие точки ледяного света приковали их взгляды, и им показалось, что они простояли так очень долго и преодолели огромное расстояние, пока опять не почувствовали, что их руки сжимают леер, а тела, отдельные друг от друга, находятся рядом.
— Ты совершенно забыла обо мне, — сказал Теренс с упреком, беря Рэчел за руку, когда они пошли по палубе. — А я о тебе никогда не забываю.
— О нет, — прошептала она, она не забыла, только звезды… ночь… темнота…
— Ты как сонная птичка в гнезде, Рэчел. Ты спишь. Ты говоришь во сне.
В полудреме, бормоча обрывки слов, они стояли в углу, образованном носом парохода. Он скользил по реке. Они слышали, как на мостике звякнул колокол, как плещется вода, проносясь по обе стороны, как испуганная во сне птица встрепенулась, крикнула и перелетела на соседнее дерево, и опять стало тихо. Тьма лилась на них могучим потоком, и они уже не ощущали ничего, только то, что они стоят рядом во тьме.
Глава 22
Тьма опустилась, но опять поднялась, и с каждым днем, раскидывавшимся над землей и отделявшим их от того странного дня в лесу, когда им пришлось признаться в своих желаниях, эти желания становились известны все новым людям, а их самих они тем временем стали немного удивлять. В случившемся, по-видимому, не было ничего необычного; дело состояло в том, что они превратились в помолвленную пару, которая должна пожениться. Окружающий мир, представленный в основном гостиницей и виллой, в целом радовался, что два человека сочетаются браком, и давал им понять, что они не обязаны участвовать в работе, необходимой для поддержания порядка вещей, могут на время отлучиться. Поэтому их оставили в покое, и они почувствовали, как их окружила тишина, точно дети, игравшие в гулкой церкви, дверь в которую кто-то за ними закрыл. Теперь они гуляли вдвоем, сидели наедине, посещали заветные уголки, где никто никогда не собирал цветы и деревья стояли в одиночестве. Наедине они могли делиться друг с другом прекрасными, но такими значительными желаниями, что их было неловко выражать в присутствии других мужчин и женщин. Это были мечты о мире — их собственный мир, состоявший из них двоих, казался именно таким, — в котором люди знают друг друга очень близко, судят друг о друге только по достоинствам и никогда не ссорятся, потому что ссоры — это потеря времени.
Они говорили на подобные темы среди книг, или под солнцем, или сидя в тени дерева, никем не тревожимые. Они больше не смущались, у них не перехватывало дух, когда что-то было невозможно выразить словами; они не боялись друг друга и не походили уже на путешественников на извилистой реке, которых ослепляют внезапные красоты за каждым поворотом. Случилось неожиданное, но даже обычное было очень мило и во многих отношениях предпочтительнее, чем восторг и таинственность, — потому что в обычном чувствовалась живительная цельность, и оно требовало усилий, но усилия в таких обстоятельствах были не трудны, а приятны.
