Пока Рэчел играла на рояле, Теренс сидел рядом и — судя по тому, что время от времени он записывал карандашом слово-другое, — осмысливал картину мира в свете их с Рэчел предстоящего брака. Картина эта, безусловно, изменилась. Книга, озаглавленная «Молчание», теперь должна была стать иной, чем задумывалось сначала. Потом Теренс откладывал карандаш и смотрел перед собой, думая о том, что именно изменилось в мире: в нем, вероятно, прибавилось основательности, он стал более цельным, значительным и более глубоким. Порой даже земля казалась Теренсу очень глубокой, и города и горы были не вырезаны в ней, а нагромождены глыбами. Он смотрел в окно по десять минут кряду — но нет, мир без людей его не трогал. Людей он любил и подозревал, что любит их больше, чем их любила Рэчел. Она раскачивалась, воодушевленная своей музыкой, совершенно забыв о нем, — но и это качество ему в ней нравилось. Ему была по душе ее отрешенность. Наконец, записав несколько коротких фраз, оканчивавшихся вопросительными знаками, он сказал:
— «Женщины»… Под заголовком «Женщины» я написал: «На самом деле — не более суетны, чем мужчины. Отсутствие уверенности в себе — в основе самых серьезных недостатков. Неприязнь к своему полу — традиционна или вытекает из фактов? Женщина не столь склонна к забаве
[65]
, сколь оптимистична, потому что не размышляет». Что скажешь, Рэчел? — Он замолчал с карандашом в руке и листком бумаги на колене.
Рэчел не сказала ничего. Она взбиралась все выше и выше по крутой спирали поздней бетховенской сонаты, как будто шла вверх по полуразрушенной лестнице — сначала энергично, а потом — переставляя ноги все с большим трудом, пока наконец дальше подниматься стало невозможно, и она сбежала вниз, чтобы начать восхождение сначала.
— «Опять же, теперь модно говорить, что женщины более практичны и менее склонны к идеализму, чем мужчины, и что у них развиты организаторские способности, но нет чувства чести…» Вопрос в том, что значит этот мужской термин — честь. Чему он соответствует в женском сознании? А?
Штурмуя свою лестницу еще раз, Рэчел пренебрегла возможностью раскрыть тайны своего пола. Впрочем, она накопила уже достаточно мудрости, чтобы не тревожить эти тайны: лучше оставить их философский разбор грядущим поколениям.
Наконец, сыграв левой рукой громоподобный финальный аккорд и повернувшись к Теренсу, Рэчел воскликнула:
— Нет, Теренс, это никуда не годится! Я, лучший музыкант в Южной Америке, не говоря уж о Европе и Азии, не могу и ноты сыграть из-за того, что ты отвлекаешь меня каждую секунду.
— Ты, похоже, не понимаешь, что именно это я и пытаюсь сделать последние полчаса, — заметил он. — Против милых простых мелодий я ничего не имею, они даже очень помогают мне сочинять, но эта вещь просто напоминает несчастного старого пса, который под дождем ходит кругами на задних лапах.
Теренс начал перебирать разбросанные на столе листки почтовой бумаги с поздравлениями от знакомых.
— «…всевозможные пожелания всевозможного счастья», — прочитал он. — Верно, но не слишком живо, да?
— Эти письма — полная чушь! — воскликнула Рэчел. — Ты только сравни слова с музыкальными звуками! И все эти романы, пьесы, рассказы… — Присев на край стола, она пренебрежительно провела рукой по красным и желтым томам. Ей казалось, что она имеет право презирать все человеческие знания. Теренс тоже посмотрел на книги.
— Господи, Рэчел, конечно, — ты ведь читаешь один вздор! И от времени ты отстала, дорогая. Теперь такое никто и не думает читать — дряхлые проблемные пьесы, душераздирающие описания жизни в Ист-Энде — нет-нет, мы это все отбросили. Читай стихи, Рэчел, стихи, стихи, стихи!
Выбрав книгу, он начал читать вслух, чтобы высмеять отрывистый и резкий язык автора; но Рэчел не слушала — подумав немного, она воскликнула:
— Тебе никогда не кажется, Теренс, что весь мир состоит из огромных кусков материи, а мы — лишь пятнышки света и больше ничего? — Она посмотрела на расплывчатые солнечные зайчики, дрожавшие на ковре и стенах. — Вроде этих.
— Нет, — сказал Теренс. — Я чувствую себя твердо, очень твердо, как будто ножки моего стула уходят корнями в утробу земли. Но в Кембридже, помню, бывали забавные моменты полузабытья — часов в пять утра. У Хёрста и сейчас это бывает, наверное… Хотя, нет, у Хёрста не бывает.
А Рэчел продолжала:
— Когда принесли твою записку с приглашением на пикник, я сидела там, где ты сейчас, и думала об этом. Интересно, смогу я опять так думать? Интересно, мир изменился? И если да, то когда он перестанет меняться и какой мир настоящий?
— Когда я тебя увидел в первый раз, — начал Теренс, — мне показалось, что ты похожа на существо, всю жизнь прожившее в окружении жемчугов и старости. У тебя были влажные руки, помнишь, и ты ни слова не произнесла, пока я не дал тебе кусок хлеба и не спросил, на что ты смотришь, и тогда ты сказала: «На людей!»
— А ты мне показался… снобом, — вспомнила Рэчел. — Нет, не совсем. Я молчала из-за муравьев: думала, что ты и Сент-Джон похожи на них — очень большие, очень противные, очень деятельные и как будто тащите на спине все ваши достоинства. Но потом, когда я с тобой поговорила, ты мне понравился…
— Ты влюбилась в меня, — поправил ее Теренс. — Ты все это время была влюблена в меня, только не осознавала этого.
— Нет, я в тебя не влюблялась, — твердо возразила Рэчел.
— Неправда, Рэчел, разве ты не сидела здесь, глядя на мое окно, разве не бродила вокруг гостиницы, как сова на солнце?
— Нет, — повторила она. — Я не влюблялась, если влюбиться значит то, что все говорят, и лгут как раз все, а я говорю правду. Сколько в мире лжи, сколько лжи!
Она скомкала горсть писем — от Эвелин М., от мистера Пеппера, от миссис Торнбери и мисс Аллан и от Сьюзен Уоррингтон. Странно было, как эти столь разные люди поздравляли их с помолвкой в почти одинаковых выражениях.
То, что эти люди когда-либо чувствовали то же, что она, или могли почувствовать, или даже имели право хоть на секунду сделать вид, будто способны это чувствовать, ужасало Рэчел, почти как та церковная служба, как лицо сестры милосердия, — а если они ничего не чувствовали, то зачем притворялись? Юная прямота, высокомерие и резкость Рэчел, которые теперь еще воспламенялись ее любовью к Теренсу, озадачивали его; на него помолвка не оказала такого действия; его мир изменился, но по-другому; он стремился к тому же, к чему и всегда стремился, и особенно — к обществу других людей, вероятно, даже сильнее, чем раньше. Он взял у нее письма и возразил:
— Конечно, они нелепы, Рэчел, конечно, они что-то говорят лишь потому, что все это говорят, и все-таки — что за милая женщина мисс Аллан, ты не можешь этого отрицать, и миссис Торнбери тоже; согласен, у нее слишком много детей, но — пусть полдюжины из ее отпрысков сбились с истинного пути вместо того, чтобы с блеском достигнуть наивысших высот, — разве в ней нет своеобразной прелести, прелести стихийной простоты, как сказал бы Флашинг? Разве не похожа она на большое старое дерево, что-то шепчущее под луной, или на реку, которая все течет и течет? Кстати, Ральфа назначили губернатором островов Кэрроуэй, он самый молодой из всех губернаторов — разве не прекрасно?
