После визита к старику Скропу Энтони всегда ощущал какую-то радость и воодушевление. Правда, Скроп был представителем уже отживающего поколения, и единственным из местных дворян, знакомых Энтони, который не внушал ему желания держаться в стороне. Но человеку нужен только один наставник, а кто же другой лучше пригоден для этой роли, чем мужественный Дон-Кихот с добродушным громким смехом? Если бы Энтони спросили, на кого он хотел бы быть похожим в старости, он, конечно, ответил бы: «На Генри Скропа». Однако даже и при этом юношеском поклонении своему герою, чувстве, не допускающем возражений, Тони иногда возвращала на землю ядовитая критика Стивена Крэнга. Это был один из его знакомых, — он не мог по совести назвать его другом. Критика Крэнга задевала Тони тем глубже, что он не мог не признать в ней некоторой доли правды, он даже признавал в душе, что, если Генри Скроп олицетворял идеальное прошлое, ошибки и грехи которого скрыты смягчающим налетом времени, Крэнг был, пожалуй, представителем очень близкого будущего.
Стивен Крэнг — сын мелкого девонширского фермера и валлийки. Земля была неплодородная, и когда условия жизни стали очень тяжелы, фермер вынужден был продать свою землю, чтобы расплатиться с долгами, и переселился в мирный промышленный городок Хаддерсфилд. Стивен, его третий сын и пятый по счету ребенок, пробивал себе дорогу собственными силами, получил образование, но вместо ученой карьеры, о которой мечтал, должен был удовольствоваться должностью учителя начальной школы. У него были жена и ребенок, и хотя он глубоко привязался к ним, считал их главным звеном в цепи, приковавшей его к бедности и безвестности. Внутренний разлад и дисгармония отражались на его характере. Быть может, тут сказывались и смешанная наследственность, и перенесенные разочарования, и трудности жизни. Годы, прожитые в Хаддерсфилде, где он частенько голодал, всегда ходил в отрепьях, донашивая обноски за старшими братьями, вся эта нищета, сутолока и грязь оставили в его восприимчивой душе тяжелый след. Стивен не мог ни забыть, ни простить всего этого. Но, к великому удивлению Тони, он также ненавидел и деревню. Он насмехался над страстной любовью Тони к лесам, долинам и уединенным местам, полным очаровательных видений. Для Стивена деревня означала долгую борьбу с непокорной почвой, с пронизывающими холодными ветрами, с проливными дождями, с невыносимой жарой, с заболеваниями овец, с грибком на пшенице, с болезнями корнеплодов. Он испытал все ужасы долгов и неудач, способные разбить сердце и сломить дух любого фермера.
— Для вас земля — это площадка для игр, как и для большинства богатых людей, — сказал как-то Крэнг Тони. — Если бы деревня была для вас источником существования, вы бы поняли, какая это горькая и жестокая штука. У вашего отца около двадцати акров, которые он превратил в роскошный парк и, — добавил Стивен с презрением, — в «Заповедник для птиц», для разведения всякой пернатой нечисти, разоряющей чужие поля. Если бы у него было двести акров, неужели вы думаете, что он мог бы жить на доходы с них?
— Я не думаю, — ответил Энтони с некоторым неудовольствием. — Вы же знаете, он не фермер. Но я не замечал, чтобы арендаторы мистера Скропа считали свою землю горькой и жестокой.
— Ох, уж этот старый набоб! У него три тысячи акров, но и они тоже возделываются ради удовольствия. Он назначает низкую аренду и следит, чтобы у арендаторов все было в порядке; с этим я согласен.
Но средства он получает не от земли; у него есть другие доходы, и каково бы ни было их происхождение, его деньги добываются для него прямо или косвенно промышленными рабочими. Он возится со своей землей, как с игрушкой.
Тони с сожалением должен был признать, что это, по крайней мере частичная правда. Он вздохнул.
Они сидели в маленькой комнате Крэнга, все стены которой были увешаны простыми сосновыми полками с книгами; книги лежали на столе, на стульях, были свалены кучами на полу. Тони прочел несколько названий на корешках: Ницше, «Индустриальная революция», «Денежная теория», Ибсен, «Капитал» Карла Маркса, «Насилие» Сореля, «К демократии», Макс Штирнер, Дэркгейм, Брандес, Жорес, Рассел. Большинство из них ему ничего не говорило. Он снова вздохнул, смиренно размышляя о своем невежестве и откровенно признавая, что. Крэнг гораздо более начитан, чем он. Но не только ли это начитанность? Разве можно назвать Крэнга действительно образованным человеком? Книги посеяли в нем неудовлетворенность, но хотя бескорыстная неудовлетворенность — благородное чувство, от всех этих книжных рассуждений и теорий в мозгу у него все запуталось. Книги засорили его живые восприятия отвлеченными представлениями, системами идеального строя, которые зиждились главным образом на безоговорочном признании всех предпосылок автора и беспрекословном следовании всем его заветам.
Тони поднял глаза и встретил взгляд Крэнга, чуть-чуть презрительный, но вместе с тем дружеский.
С чувством внезапной жалости он увидел следы незаслуженных страданий на бледном, худом лице Стивена; глубоко ввалившиеся щеки, грустные, тоскующие глаза, резкие линии вокруг рта, — они-то и придавали ему это презрительное, злое выражение. Годы спустя Энтони встретил такие же следы, еще более глубокие, более трагичные, но лишенные всякого озлобления, на лицах пехотинцев, возвращающихся с фронта, и вспомнил Стивена, для которого жизнь всегда была чем-то вроде гнусной войны. Правда, в этом человеке были и мягкость и великодушие, но только в — отношении обездоленных людей, с которыми он провел детство и юность, а к тому, что он называл «строем», и к «эксплуататорам» он испытывал страстную ненависть и глубокое презрение. Однако Энтони инстинктивно угадывал в этом что-то противоестественное.
По-человечески Крэнг не любил обездоленных и уклонялся от общения с ними. Он разглагольствовал об их Несчастьях и обидах, для того чтобы оправдать собственное озлобление, или в лучшем случае стремился навязать им свою собственную теорию о том, в чем именно состоит более счастливая жизнь. Фактически Крэнг предпочитал общество Тони обществу любого из деревенских жителей, хаддерсфилдских рабочих или даже своих родных братьев. А посещения Генри Скропа приятно щекотали его тщеславие, как бы он потом ни старался показать, что презирает «старого набоба».
Несмотря на эти непримиримые разногласия, которые проистекали, быть может, просто из различия темпераментов, Энтони охотно слушал Крэнга и учился у него. Он признавал, что совершенно невежествен в самых элементарных вопросах общественных взаимоотношений. Однако что-то в разъяснениях Крэнга отталкивало Энтони, — он как будто все принижал и все в жизни сводилось у него к проблеме пропитания.
Это вполне естественно, думал Энтони, что бедные интеллигенты, видя, как их знания и дарования, загубленные бедностью, пропадают даром, и сознавая власть денег, склонны считать экономику — началом и концом всех проблем. Он никогда не рассказывал Стивену о том восхищении, которое порой испытывал среди дня, и, разумеется, никогда даже и не намекал на тот сияющий мир, который открылся ему через Эвелин, но после разговоров со Стивеном его вера в чувственное восприятие жизни иной раз колебалась — так действовал на него сарказм собеседника. Когда Крэнг говорил о жалкой нищенской жизни фермеров или с какой-то язвительной радостью доказывал, что вся жизнь, которую мы наблюдаем в природе, — непрерывная война и каждое дерево, растение и животное жестоко борются между собой, пожирая друг друга, Тони начинало казаться, что его собственное представление о жизни — нелепая фантазия, глупые сентиментальные мечты. Ему не хотелось походить на ту изысканную даму, которая сетовала, что Флоренция погибла, — подумайте, там выстроили фабрику. Но всем своим инстинктом он ощущал, что его жизнь чувств — это подлинная жизнь, а то нагромождение отвлеченных понятий, лозунгов и систем, движимое не любовью и великодушием, а ненавистью и завистью, которое Крэнг называет жизнью, — это не настоящая жизнь.
