— Больше, чем достаточно, милая Кэти, больше, чем я заслужил. Мне так легко подчиняться тебе.
— Но больше так не должно быть, — сказала Кэти, — и у меня нет никаких вздорных понятий насчет того, что называется завершением брака. Во всяком случае, сюрприз на сегодняшний вечер состоит в том, что я прошу тебя прийти ко мне в десять часов и взять на себя командование.
— Так, значит, ты?…
— Да, да, я хочу, чтобы ты любил меня так, как любил тогда — давно. Вот почему я говорю тебе — приходи ко мне в комнату, потому что ведь это произошло там, где мы с тобой любили друг друга.
— Ты вполне, вполне уверена, что хочешь этого, Кэти? Ты говоришь это не потому, что у тебя, может быть, какое-то ложное представление, будто мужчина страдает и что это твой долг.
— Нет, милый. Эти три ночи, что я провела рядом с тобой, я так хотела тебя, так хотела, что едва удерживалась, чтобы не соблазнить тебя. Но я хотела почувствовать себя уверенной. Я хотела, чтобы у меня изгладилось всякое чувство горечи.
Она встала и прибавила:
— Приходи, когда часы начнут бить десять, как только услышишь первый удар. Я буду ждать тебя.
Куранты на башне еще вызванивали последнюю четверть, когда Тони тихонько отворил дверь к Кэти.
Вся комната была пронизана бледным голубоватым светом — так вот для чего ей нужен был непременно голубой шелковый шарф. Он сел на край кровати и нежно поцеловал Кэти; она смотрела на него с улыбкой — глаза ее были ясны и широко открыты, в них не было ни грусти, ни страха. — Хочешь, я лягу рядом с тобой, моя Кэти?
— О Herz, mein Herz. Помнишь, как я сказала тебе это тогда? Да, я хочу, чтобы ты лег рядом со мной.
Он обнял ее и стал осыпать поцелуями ее лицо, а потом тихонько положил руку ей на грудь, чтобы она почувствовала ее жар на своем теле.
— Ты, правда, хочешь, Кэти, радость моя? Может быть, еще подождать…
— Нет, нет, я хочу теперь, сейчас.
Он прижал ее к себе бережно и нежно и почувствовал, как трепетно льнет к нему ее ослабевшее тело.
Потом Тони заснул и ничего не помнил, пока не почувствовал на своем лице дыхания Кэти. Она прильнула щекой к его щеке, и он услышал, как она сказала:
— Любовь моя, радость моя, тебе пора идти к себе. Уже давно рассвело, и через несколько минут придет Мария и принесет наш завтрак.
Но как можно было сразу расстаться с Кэти, которая лежала рядом, облокотясь на подушку, и глядела ему в глаза? Тонн привлек ее к себе и прошептал:
— Кэти.
— Да?
— Тебе хорошо было этой ночью?
— Да, очень, очень. У меня даже нет слов передать это.
— Я ничем не огорчил тебя? Ты не грустишь?
— Нет, все было прекрасно, радостно и чудесно. — Я так любил тебя, так любил!
— А я тебя.
— Мне хотелось отдать тебе свою жизнь.
— Ты отдал, Тони…
— И, может быть, поэтому я сегодня люблю тебя еще больше.
— И я тебя.
— И ведь это только начало. — Да, только начало.
— Ты никогда не разлюбишь меня, Кэти?
— Нет, пока не умру.
— Не умирай, Кэти. Давай жить вечно. Хорошо?
— Да, и с каждым днем будем любить друг друга все больше.
— Да. Ты красавица, моя Кэти, в этих круглых грудях живет богиня.
— А в твоих руках и чреслах — бог.
— Мне пора идти.
— Да. Она вот-вот придет. — Поцелуй меня еще раз.
Тони благополучно пробрался в свою комнату как раз вовремя, чтобы принять поднос с завтраком, который ему подала служанка; он невольно улыбнулся, увидев, что покровительствующая им экономная Филомена поставила оба завтрака на один поднос. Тони вынес его на террасу, пододвинул стулья к столу, принес сигареты и поставил небольшое деревце в кадке так, чтобы тень его защищала стул Кэти от солнца.
Звать ее не было надобности — она всегда слышала шаги девушки на лестнице и минуту спустя являлась к нему с собственным подносом. Тони думал, что она скажет, когда увидит предательский поднос с двумя приборами, — а может быть, она сама гордо распорядилась подать завтрак к нему. Из сада донеслись звуки гитары. Тони вышел на середину террасы и услышал чистый голос Кэти, напевавший «Wenn ich in deine Augen seh». Как чудесно она придумала сказать ему этой песенкой, что она любит его и счастлива своей любовью.
Когда пение кончилось, Тони подошел к перилам и, заглянув через них, увидел Кэти, стоявшую внизу в своем новом халатике с перекинутой через плечо гитарой.
— Благодарю тебя, трубадур, — сказал он.
Она взглянула наверх.
— Ах, ты тут? Лови!
Она бросила ему маленький пучок цветов, который он поймал на лету.
— Вот цветы для тебя, господин мой, и веточка розмарина на память.
— Благодарю тебя, трубадур, я не забуду. Не фрейлейн ли Кэти прислала тебя, чтобы ты спел свою прелестную песенку?
— Я подумала, не все же уступать только мужчинам услады любви, и решила сама спеть aubade
своему возлюбленному.
— Чем мне отблагодарить тебя, трубадур?
— Завтраком, — деловито ответила Кэти. — Я сейчас поднимусь. А все готово?
— Да, и молоко стынет.
— Лечу наверх.
— Кэти, — окликнул Тони, когда она побежала.
— Да, — отозвалась она и, остановившись, оглянулась через плечо.
— Но ведь теперь уже нет никаких» so muss ich weinen bitterlich»
.
Кэти замотала головой и послала ему воздушный поцелуй.
XI
В прохладной темной комнате не было слышно ничего, кроме громкого пения цикад: такого монотонного, ритмичного, что ухо само бессознательно разнообразило его. Тони дремал возле Кэти во время послеполуденной сиесты, прислушиваясь к цикадам и отсчитывая дни и недели под аккомпанемент их чирчирр, чир-чирр. Он представлял себе, как они сидят утром на деревьях, — и входит цикада-дирижер, все встают и раскланиваются: «С добрым утром, господа, с добрым утром, герр Никиш», — и все начинают пиликать как одержимые — чир-чирр, чир-чирр, чир-чирр.
Эти мысли сбили его со счета, так что ему пришлось начинать все сначала, а тем временем пение цикад в саду превратилось в громкий плещущий шум фонтана.
Половина мая; значит, они уже прожили вместе больше пяти недель. Тони поднял голову, чтобы взглянуть на Кэти, которая лежала, повернувшись к нему спиной и опершись темной головкой на руку. Как прекрасны эти линии спины, бедер и согнутой ноги; они бегут, как ручей, ставший плотью. Что бы сказали постдарвинисты о причинах, заставляющих цикад поднимать этот шум с утра до ночи? Ах да это для того, чтобы прельстить самку. Выходит, когда Веласкес писал свою Рокбайскую Венеру, он старался прельстить миссис Веласкес. Но Кэти прекраснее той. По-видимому, эти леди-цикады обожают музыку, и как трудно им, должно быть, угодить — несчастные самцы надрываются все лето, чир-чирр, чир-чирр, пока не падают замертво в изнеможении. Но когда же они находят время для любви? Ночью? Ночью-то они как раз и не поют. А какие разговоры между девушками: «Ты собираешься замуж за Альфонса, душечка?»— «Нет, дорогая, он вчера чир-чиркнул и сфальшивил, я просто не могла бы выйти замуж за такого мужчину». — «Ну, ничего, милочка, пойдем выпьем коктейль из росы!…»
