Она повернула ключ в замке, толкнула дверь и удивленно
замерла на пороге. В квартире было темно и тихо. Спит? Настя на цыпочках
пересекла прихожую и заглянула в комнату. Пусто. Но вещи лежат не так, как она
их оставила утром. Значит, Алексей приезжал. Куда же он делся? Впрочем, она
напрасно беспокоится, Леша – человек ответственный, и если он вышел из дома не
на пять минут, то обязательно оставил записку. Сейчас она разденется, найдет
записку и все узнает.
Записка действительно лежала на столе в кухне. Прочитав ее,
Настя обессиленно упала на табуретку и тихо заплакала. Вот и все. Она
доигралась в свои невротические игрушки. Записка, написанная мелким
неразборчивым почерком Чистякова, гласила: «Не могу видеть, как ты мучаешься в
моем обществе. Вероятно, тебе нужно отдохнуть от меня. Буду у родителей. Когда
захочешь, чтобы я вернулся, – позвони. Никогда не ставил тебе условий,
поэтому просто прошу: не зови меня обратно, пока не найдешь в себе силы
разговаривать со мной. Если я приеду и снова не услышу внятного ответа на свои
вопросы, мне придется думать самое плохое. Надеюсь, ты к этому не стремишься.
Целую».
Она обидела Лешку, и он ее бросил. Ну, не бросил, конечно,
не нужно преувеличивать, просто отступил, отошел в сторону до лучших времен, но
это она может кому угодно объяснять, а самой себе нужно говорить правду. Он не
вынес ее фокусов, ее молчания, подавленного настроения и нежелания хоть
что-нибудь вразумительное ответить на его беспокойство и тревогу. Он сказал: «С
такой, какой ты стала, я жить не хочу. Если ты изменишься, я вернусь». Как это
не бросил? Конечно, бросил. И поставил условие, не выполнив которое, она его не
вернет.
Ее начало знобить. Выйдя в прихожую, Настя быстро нашла на
вешалке теплый вязаный жакет и закуталась в него, но это не помогло. Озноб
становился все сильнее, и через некоторое время ее уже трясло так, что руки не
удерживали чашку с кофе. «Надо выпить», – подумала она, открывая дверцы
кухонного шкафа в поисках спиртного. На полке стояла едва початая бутылка коньяка
и полбутылки сливочного ирландского ликера. Ликер покупал Лешка в беспошлинном
магазине в Шереметьеве, а откуда взялся коньяк, Настя припомнить не могла, как
ни силилась. Кто-то принес, наверное, иначе откуда бы ему взяться? Ни она, ни
Чистяков коньяк не любили и не покупали. Леша был ценителем хороших сухих вин,
Настя же отдавала предпочтение мартини «Бьянко» или джину с тоником.
Достав из шкафа бутылку с коньяком, она налила почти полный
стакан и сделала три больших глотка. Горло сразу перехватило, на глазах
выступили слезы. Настя терпеть не могла этот напиток, не понимала его вкуса,
даже запах не переносила, но сейчас пила его как лекарство. Конечно, противное,
но лекарство и не должно доставлять удовольствие, оно должно помогать.
И оно помогло, правда, только частично, но все-таки… Озноб
пропал, руки стали теплыми и не дрожали. А вот душевная боль не утихла,
наоборот, теперь она казалась Насте еще сильнее. Что же она наделала! Как могла
допустить, чтобы Лешка дошел до такого шага! Лешка, верный, преданный, знающий
ее двадцать два года, умеющий понять ее, что бы ни случилось, и простить, что
бы она ни натворила. До какой же степени она злоупотребила его терпением и
любовью, если он не выдержал и ушел!
«А что, собственно, происходит? – спросила она
себя. – Почему, ну почему я не могу набраться сил поговорить с ним? Что
такого особенного я сделала? Украла? Нет. Убила? Тоже нет. Обманула кого-то,
предала? И да, и нет… Вот это и есть самое сложное. Я не могу понять, что я
наделала. И до тех пор, пока не пойму сама, я не смогу рассказать об этом
Лешке. Интересно, почему? Сколько раз бывало, когда я специально рассказывала
ему то, в чем не могла разобраться, и он всегда мне помогал. У него совершенно
другой взгляд на вещи, и иногда это бывает очень полезным. Так почему же я не
могу поделиться с ним тем, в чем сама не разобралась? Ответа нет. Но только я
точно знаю, что не могу».
Настя еще долго сидела на кухне, не в силах двинуться с
места, встать, пойти в комнату, постелить постель и лечь. В голове стучала
только одна мысль: она обидела Алексея, и он ушел. Она во всем виновата, ей не
нужно было вообще выходить замуж, ни за Лешу, ни за кого бы то ни было другого,
она не приспособлена к совместному существованию с другим человеком. Она –
одиночка, ей никто не нужен. Совсем никто. Наверное, это какой-то психический
дефект. Она – моральный урод. Она обидела Лешу, и он ушел.
Около половины третьего ночи она наконец доползла до дивана
и упала на него, не раздеваясь и не доставая постельное белье. Натянула на себя
теплый клетчатый плед, уткнулась лицом в подушку и снова заплакала.
* * *
В половине шестого утра она с трудом продрала глаза и вяло
полезла под душ. Идти на встречу с Заточным не хотелось смертельно, но
придется. Отказать ему Настя не могла. Она выпила подряд две чашки кофе, но
вкуса почти не почувствовала. Налила из стоящего в холодильнике пакета
апельсиновый сок и выпила залпом полстакана, но сок показался ей пресным и
тепловатым, хотя этого никак не могло быть: пакет стоял в холодильнике как
минимум три дня.
Ровно в семь Настя вышла из поезда на станции
«Измайловская», с недоумением пытаясь ответить на вопрос, что она здесь делает
и почему не сказала вчера Максиму, что не может встретиться с Заточным. Спала
бы себе и спала еще. Генерала она увидела издалека, он был, как обычно, в
легком спортивном костюме, стройный, сухощавый, и двигался ей навстречу легко и
пружинисто.
– Доброе утро, – весело поздоровался он. – Прошу
извинить за то, что потревожил в неурочное время, но в воскресенье меня в
Москве не будет, я сегодня вечером снова улетаю.
– Ничего, – мрачно ответила Настя, – гулять
полезно. Так, во всяком случае, считает мой муж.
– А почему такой траур в голосе? Неприятности?
Неприятности. «Как будто он не знает, – с досадой
подумала Настя. – Сам же подставил меня, а теперь удивляется. Господи, я
должна ненавидеть его, а я послушно бегу в парк по первому его свистку. Он же
все знал, он не мог не понимать, каково мне, но молчал, предоставив мне
самостоятельно барахтаться в этом кошмаре. А потом еще пришел ко мне и заявил,
что молчал специально, ибо в делах такого масштаба можно руководствоваться
только целесообразностью, а уж никак не человечностью. Целесообразность
требовала, чтобы я была доведена до ручки, до полного отчаяния. А теперь я в
гордом одиночестве пожинаю плоды этой операции. Но напоминать ему я не буду и
жаловаться не буду. Однажды я уже попыталась пожаловаться ему и попросить
помощи и получила хороший урок. Майор не должен жаловаться генералу. Это
неприлично. Но весь ужас в том, что я почему-то не могу на него сердиться».
И вслух сказала:
– Не выспалась. Не обращайте внимания.
– Хорошо, тогда перейду к делу. Вы, вероятно, знаете о том,
что наше министерство наконец-то создает собственную
информационно-аналитическую службу. Это не то, чем всегда занимался штаб.
– Слышала, – кивнула Настя. – Что-то вроде
стратегической разведки.
