– Настасья, – торжественно начал Стасов, – я с
глубоким уважением отношусь к Мишане, которого знаю лично, но признаюсь положа
руку на сердце,что он может отдыхать рядом с тем мужиком, которого я только что
видел с нашей Ириной. Девочки, это что-то!
– Стасов, ты хуже любой бабы, – с досадой сказала
Татьяна. – Ну что за манера выплескивать эмоции, не добравшись до сути! Ты
уже столько времени дома, а еще ни одного наполненного смыслом слова мы от тебя
не услышали, одни только ахи, охи и упреки. Излагай фактуру.
– Фактуру? – Он хитро прищурился. – Ладно, получай
фактуру. Подъезжаю я, значит, к нашему дому. Темно. Но фонари горят. И в аккурат
под самым фонарем стоит автомобиль изумительной красоты –
«Бентли-Континенталь», цена которому – в два раза больше, чем у «шестисотого»
«Мерседеса».
– А сколько стоит этот «Мерседес»? – тут же спросила
Настя, которая не разбиралась в автомобилях совершенно, но терпеть не могла
никаких неясностей.
– В среднем сто двадцать тысяч плюс-минус двадцать, в
зависимости от движка, – тут же откликнулась Татьяна. – Не
отвлекайся, Стасов.
– Не отвлекаюсь.
Настя поставила перед ним тарелку с огромным куском запеченного
мяса и отварным картофелем. Владислав тут же отхватил ножом изрядный ломоть и
принялся с аппетитом жевать.
– Вот, – удовлетворенно произнес он, проглотив первый
кусок, – совсем же другие ощущения, нежели натощак. Продолжаю. Мне
становится интересно, кто это в нашу богом забытую новостройку приехал на такой
«тачке», поэтому сижу в машине и не выхожу. Вижу – из дорогого престижного
автомобильчика выходит наша Ирочка. Но как выходит! Это надо было видеть!
Сначала вышел некий мужчина, обогнул машину и открыл дверь со стороны
пассажирского места. Подал руку, а уж потом появилась наша девочка. И у нашей
девочки в руках такой букет, какие я видел только на кинофестивалях в руках у
звезд неимоверной величины. Стоят они рядышком и о чем-то мило беседуют. О чем
– мне не слышно. Кавалер то и дело Ирочку приобнимет и в лобик поцелует или в
висок. А она к нему так и льнет, так и льнет. Но никакой сексуальной похабщины,
чего не было – того не было. За ягодицы не хватал, к бюсту не прикасался, в
губы не целовал. Только в лоб или в висок. Смотрю, они вроде как прощаются,
кавалер Ирочке руку целует. Как же так, думаю, он ведь сей секунд уедет, а я
его и не разглядел. Непорядочек. Выхожу из машины, иду прямо к ним, здороваюсь.
Вежливо так, без претензий. «Ира, – говорю, – уже поздно, тебе пора
домой». Строго так говорю, чтобы хахаль этот знал, что Ира у нас не без
пригляда и есть кому за нее заступиться, ежели что. Но давить не стал, сразу
зашел в подъезд, чтобы не смущать парочку. Значит, докладываю. Мужик чуть
помоложе меня, лет тридцать пять – тридцать семь, лицо не прохиндеистое, на
любителя легких развлечений не похож. Серьезный такой субъект. Одет очень
дорого, под стать своей машинке. Одни часы у него на руке тысяч тридцать
долларов стоят.
– Он красивый? – спросила Татьяна, которая слушала мужа
как зачарованная.
– А черт его знает, – пожал плечами Стасов, – вас,
девочек, разве разберешь, кто для вас красивый, а кто – урод. Вон Бельмондо,
страхолюдина, если разобраться, каких свет не видел, а бабы по всему миру от
него млеют. На мой вкус, Иркин хахаль хорош по всем статьям, а уж как вам
покажется… Все, ненаглядные мои, рассказ окончен, начинается праздник открытого
рта. Я больше не могу терпеть, мне нужно поесть.
Он накинулся на мясо с таким вожделением, будто его не кормили
месяца три. Татьяна молча смотрела на мужа, потом бросила тревожный взгляд на
часы.
– Что-то долго они прощаются. Может, пойти привести ее?
– Таня, возьми себя в руки, – с упреком проговорила
Настя. – Ирина – взрослый человек, ты сама мне это объясняла всего час
назад. Я все равно сейчас ухожу. Увижу Иру – шепну ей, что ты волнуешься. Если
не увижу – поднимусь, тогда уж Стасов выйдет. А ты сиди спокойно дома, тебе
нервничать вредно.
Спустившись вниз, Настя сразу наткнулась на Ирочку. Та
стояла в подъезде возле почтового ящика, уткнувшись глазами в газету. Лицо ее
было искажено яростью, по щекам стекали злые слезы. На деревянной панели,
скрывающей батарею отопления, валялся небрежно брошенный огромный букет
каких-то экзотических цветов.
– Ира! – окликнула ее Настя. – В чем дело? Твой
кавалер тебя обидел?
Ирина с досадой скомкала газету и всхлипнула.
– Подонки! Ну какие же подонки! За что они ее так? Что она
им сделала?
– Тихо, тихо, ласточка моя, – Настя успокаивающе обняла
молодую женщину, – не надо реветь. Спокойно и последовательно: что
случилось?
– Да вот! – Ира с ненавистью ткнула пальцами в
газету. – Облили Татьяну грязью за интервью с Улановым.
– Не может быть, – удивилась Настя. – За что? Я же
видела передачу. Я понимаю, если бы Уланова наконец раскритиковали за
некорректное поведение, но ее-то за что?
– А ты прочитай! – Ира горько расплакалась.
Настя взяла из ее рук газету, расправила скомканные листы. В
глаза сразу бросился заголовок: «Прощай лицо, да здравствует грим!» Журналистка
по фамилии Хайкина в выражениях не стеснялась. «Потрясая обтянутой тонким
трикотажем пышной грудью, популярная писательница Томилина свысока поучала нас,
ловко оперируя выдернутыми из классики и поставленными с ног на голову
цитатами, как нужно относиться к массовой культуре. Ее терпимость в отношении
оболванивания населения дешевым ширпотребом от литературы можно понять, ведь
Томилина зарабатывает на жизнь именно им, накатав за три года полтора десятка
низкопробных детективчиков. Но саму писательницу все это совершенно не смущает,
и, отвечая на вопросы ведущего, она ничтоже сумняшеся упоминает в одном ряду со
своим, безусловно, дорогим ей именем имена признанных мастеров, к примеру,
Хемингуэя. Самомнения госпоже Томилиной, что очевидно, не занимать. Да и
больное воображение писательницы не дает ей покоя: теперь она уверена, что все
кинематографисты всего мира спят и видят, как бы им экранизировать ее
бессмертные произведения. Более того, они собираются снимать фильмы по ее
книгам подпольно, и Томилина с экрана прямо пригрозила им: не трожьте,
нехорошие мальчики, мои чистые книжки своими грязными руками, а то в суд пойду.
По-видимому, желание прославиться, пусть и скандально, в госпоже Томилиной
столь велико, что заставляет ее забывать о грядущем материнстве. Вместо того, чтобы
заботиться о здоровье будущего ребенка, она собирается таскаться по судам. Что
ж, мы давно уже перестали удивляться и разного рода судебным искам, и тому, что
у нас растет странное поколение странных детей. А откуда же взяться нормальным,
если даже будущие матери думают исключительно о скандалах и читают ту
нелитературную безвкусицу, которой потчует их пышнотелая мадам Томилина?»
В статье были и другие пассажи, еще более отвратительные и
грязные. Когда Настя закончила читать, Ирочка уже перестала плакать и теперь
смотрела на нее огромными глазами обиженного ребенка.
