Гордеев вперил в него тяжелый взгляд.
– Ох, Борька, бить тебя некому, и когда ты перестанешь всех
людей по себе мерить? У тебя четверо детей, так для твоей жены развод –
натуральная катастрофа, потому как все они маленькие и их еще растить и
растить. А для Юлии Николаевны? Один ребенок, и тот пристроен в хорошие руки,
живет в Лондоне в семье троюродной тетки, учится в хорошей английской школе.
Сама Юлия – интересная, холеная тридцатишестилетняя, вполне состоявшаяся
женщина, государственный деятель, имеет в руках профессию, кучу знакомых,
наверняка и поклонники были. По отзывам знакомых и друзей, она была
интеллигентной и умной дамой. С какого, извини меня, рожна ей так панически
бояться развода? Зачем ей нанимать сыщиков для слежки за мужем? Ну зачем, Боря?
Это же унизительно.
– Ну, не знаю, – проворчал Гмыря. – Значит, не
ревность, а страх перед левыми деньгами. Что так, что эдак.
– Боря, проснись, – сердито сказал Гордеев. – Я
понимаю, ты плохо себя чувствуешь, и голова, наверное, тяжелая из-за насморка,
но давай уж одно из двух: или ты болеешь, или мы дело обсуждаем.
Гмыря с трудом поднял веки, которые то и дело норовили
опуститься и закрыть от несчастного следователя опостылевший белый свет, и
приложил ладонь ко лбу.
– Кажется, температура поднимается, – сиплым голосом
констатировал он. – Виктор Алексеевич, у вас горячей водички можно
раздобыть?
– Чаю хочешь?
– Нет, просто кипятку, я в нем «Колдрекс» растворю.
– И что получится?
– Полегче станет. Нет, кроме шуток, он температуру через
пятнадцать минут снимает. Потом, правда, она опять поднимается, но часа два-три
можно жить.
Когда Гмыре принесли большую кружку с кипятком, он высыпал в
нее содержимое одного пакетика «Колдрекса» со смородиной и стал пить маленькими
глотками. Колобок-Гордеев с опаской поглядывал на него, как обычно глядят,
когда не понимают, как можно пить такую гадость.
– Противно? – наконец спросил он сочувственно.
– Да что вы, это вкусно, как чай с вареньем и лимоном.
– Лекарство не может быть вкусным, – с непоколебимой
уверенностью произнес Гордеев. – Оно должно быть противным, чтобы человек
с первого раза понимал: болеть – плохо. А если лекарство вкусное и лечиться приятно,
то это сплошной обман и никакой пользы для организма. Брось ты эту гадость,
Боря, давай я лучше тебе стакан налью.
– Вы что! – Гмыря вытаращил глаза и закашлялся,
закрывая рот платком. – Какай стакан? Мне еще к себе на работу
возвращаться.
– Ну ладно, пей свое пойло, травись, – Гордеев
безнадежно махнул рукой. – Я пока воздух посотрясаю. Значит, мы с тобой
решили, что не женщины-соперницы волновали Юлию Николаевну, а левые заработки
супруга. Но я хочу знать, почему она стала беспокоиться об этом именно сейчас.
Почему не год назад, не три месяца, а только в апреле этого года. Что-то должно
было произойти, что заставило ее подозревать мужа. Не просто же так она все это
затеяла, не с потолка и не с дурна ума. Что-то было. Ты согласен?
Гмыря молча кивнул, продолжая отпивать горячую жидкость из
кружки.
– И после того, что произошло в воскресенье с Димой
Захаровым, нам с тобой придется признать, что в чем-то покойная Юлия Николаевна
оказалась права. Осуществляя по ее заданию слежку за Готовчицем, сыщики наткнулись
на человека, которому все это дело страсть как не понравилось. Боря, наша с
тобой задача – найти в среде знакомых Готовчица этого человека. Это убийца,
Боря. К черту все парламентские дрязги, к черту журналистские расследования,
все эти дороги ведут в тупик. Мы с тобой в этом тупике целый месяц простояли, а
убийца глядел на нас из-за угла и мерзко хихикал. Мы бы никогда не поверили в
Настасьину версию про частное агентство, если бы Захаров случайно не увидел
того, кто продал убийце информацию о заказе Юлии, и после этого не погиб, так и
не успев показать Насте этого типа. Ты согласен?
– Уф!
Гмыря залпом допил лекарство и отер с лица платком
выступивший пот. Выглядел он и вправду плоховато, и Гордеев от души ему
посочувствовал.
– Виктор Алексеевич, – просипел следователь, – вы
мне друг?
– Я тебе учитель, – усмехнулся Колобок. – А ты
всегда будешь пацаном для меня. Впрочем, я, кажется, тебе это уже говорил. Чего
ты хочешь, сопливый?
– Вот только моя безграничная благодарность к вам и
застарелое уважение к вашим сединам не позволяют мне обижаться, – заметил
Гмыря, сумев даже слегка улыбнуться.
– А чего ж обижаться-то? – изумился полковник. –
Ведь и вправду сопливый, вон носом-то как хлюпаешь.
– Уберите с этого дела Лесникова, – внезапно выпалил
Гмыря, сдерживая рвущийся наружу кашель.
– Что?!
– Лесникова, говорю, уберите от меня, – повторил Борис
Витальевич. – Не работается мне с ним. Добра не будет.
Гордеев внимательно посмотрел на бывшего ученика, потом снял
очки и привычно сунул дужку в рот, что обозначало собой процесс глубоких
раздумий.
– Вы не думайте, что это капризы. Ваш Лесников мне не верит.
То ли себя больно умным считает, то ли еще что ему в голову запало, но он за
каждым моим словом пытается второе дно нащупать. А это очень заметно. На кой
ляд мне эта головная боль, а? Почему я должен терпеть его рядом с собой? Дайте
лучше Каменскую, с ней я нормально работал.
– Про Настасью забудь. А насчет Игоря я подумаю. Ты не
преувеличиваешь, Боря? Лесников хороший парень, серьезный. Может, показалось
тебе?
– Мне, Виктор Алексеевич, никогда ничего не кажется. Хоть вы
и говорите, что я как был опером, так и остался, а я все-таки следователь.
Следователю не может ничего казаться, у него либо есть доказательства,
подтверждающие его точное знание, либо их нет. А «кажется – не кажется» – это
ваши штучки. Ох, полегчало. Хорошее все-таки это лекарство, зря вы его ругали.
Так вот, Виктор Алексеевич, что я хочу вам сказать. Либо вы поручаете Каменской
работать в бригаде под моим руководством, либо я перестану врать и покрывать ее
самодеятельность. Договоримся?
Гордеев снова нацепил очки на нос и с любопытством взглянул
на следователя.
– Это кто ж тебя, Боренька, старших шантажировать научил?
– Как это кто? Ваша школа. Сами говорите, что вы мой
учитель.
– Выучил на свою голову… Нет, Борис Витальевич, не
договоримся. С Лесниковым разберусь, если нужно будет – заменю его другим
оперативником. А Каменскую ты не получишь. И не мечтай. Спасибо, что сам
пришел, спасибо, что в генпрокуратуре не заложил меня, я это ценю и за это тебе
благодарен. Если ты хочешь, чтобы Настасья что-то для тебя сделала, –
скажешь мне, я ей поручу. Я. Ты понял? Я, а не ты. Ты ею командовать не будешь.
До поры до времени.
– Понял, – Гмыря снова улыбнулся, на этот раз широко.
Было видно, что ему и в самом деле стало получше. – Так бы сразу и
сказали. А то «не дам, не мечтай, не получишь». Я что, человеческого языка не
понимаю?
