– Говорят, он – величайший в мире знаток доколумбовской литературы.
– Нет, это просто восхитительно!
Но в далекие предвоенные времена люди старались привлечь к себе внимание нескончаемой болтовней и безудержным острословием. Однако в тот вечер, о котором идет речь, остроты отошли на задний план, ибо одно происшествие так потрясло этот маленький лживый мирок, что все перестали притворяться и заговорили искренне. За исключением Джорджа (он был слишком молод и безвестен, а потому в счет не шел) и нескольких женщин, почти все присутствующие были связаны с неким издательством, которое неожиданно вылетело в трубу. По совету мистера Шобба иные из самых богатых его покровителей вложили в это издательство капитал; художники «отделывали» иллюстрированные издания или писали книги о мастерах Возрождения, – в то непросвещенное время ими все еще интересовалась публика; с писателями заключены были договоры на неограниченное количество книг. Деньги текли рекой, затевались кое-какие любопытные издания. И вдруг издатель исчез вместе с секретарем-машинисткой и всей остававшейся наличностью. Этим и объяснялось волнение, царившее в гостиной Шобба.
Джордж, немного растерянный, остановился неподалеку от кучки мужчин и женщин помоложе. Смуглый молодой человек довольно мрачного вида все повторял:
– Ах сволочь! Вот сволочь!
Несколько недоумевая, кто же это сволочь и почему, Джордж рассеянно прислушался к разговору.
– Он платил мне триста в год, а теперь…
– Мой последний роман пользовался таким успехом, что он подписал со мной договор на пять лет и дал авансу…
– А я получал двадцать процентов…
– Да, но я вам вот что скажу. Адвокаты сказали Шоббу, будто эти его четыре тысячи фунтов – это средства епархии…
– Знаю, знаю. Шобб нам говорил.
– Ах сволочь!
– Что-то скажет архиепископ?
– Ну, они постараются все это замять.
– Да, но послушайте… помолчи минутку, Бесси… я одно хочу понять – что теперь будет с нами? Как же наши авторские права? Шобб мне говорил, что по закону…
– К черту закон. Что мы теперь получим?
– Сволочь!
– Наверно, ничего. Вы-то уж во всяком случае немного получите. Он даже не выпустил вашу книгу, а я должен был получать триста в год и…
– Дело даже не в деньгах, главное – моей книги не будет в продаже, а она так хорошо расходилась… видели вы большую статью обо мне на прошлой неделе в…
– Сволочь!
Джордж поглядел на мрачного молодого человека почти с нежностью. Ему вдруг пришло в голову, что эта «сволочь» относится не только к неведомому виновнику беды, но ко всем окружающим. В эту минуту подошел мистер Апджон, и Джордж отвел его в сторонку.
– Послушайте, Фрэнк, о чем тут речь?
– Милейший Берти удрал с Ольгой и со всеми деньгами.
– Милейший Берти? То есть… но ведь издательство остается?
– Остается одно воспоминание. В кассе ни гроша, понятно? Я хочу сказать, придется мне найти другого издателя для книги о супрематизме. Я хочу сказать, у Берти были проблески ума…
– А кто такая эта Ольга?
Но тут к мистеру Апджону ринулась некая дама с двумя дочками на выданье, осведомленная о богатствах престарелой тетушки.
– Ах, мистер Апджон! – заворковала она. – Я так рада вас видеть! Как поживаете?
– С грехом пополам.
– В последний раз мы вас так и не дождались. На той неделе непременно приходите обедать, непременно! Сэру Джорджу ужасно понравилось, как вы рассказывали об этой вашей новой живописи… как бишь вы ее называете? Вечно я путаю названия!
– Познакомьтесь, – сказал мистер Апджон. – Леди Картер – Джордж Уинтерборн. В некотором роде художник.
Леди Картер оценила Джорджа с одного взгляда: поношенный костюм, небрежно повязанный старый галстук, чересчур длинные волосы, рассеянный взгляд – конечно, беден, во всяком случае, слишком молод. Она процедила сквозь зубы что-то презрительно-любезное и проследовала дальше в сопровождении мистера Апджона, делая вид, что беседа с ним ее очень забавляет.
Джордж подошел к столу, взял сандвич и бокал шампанского. Эта нескончаемая болтовня о пустяках его изрядно раздражала. Он чувствовал себя чужим, в нем поднималась упрямая злость. И Апджон уверяет, что тут собрались единственно умные люди в Лондоне! Ну, если это – ум, я предпочитаю оставаться дураком. Лучше уж гигантский спрут-скука, владычествующий за стенами этого дома, чем эти ядовитые медузы, тщеславные, самовлюбленные и злорадные.
Он подошел к редактору, товарищу Боббу. Мистер Бобб, щуплый рыжий человечек с колючими голубыми глазками, был одержим классовой ненавистью. Он почти безнаказанно давал волю своей злости, спекулируя на своем пролетарском происхождении и на язве желудка, от которой он умирал вот уже двадцать лет. Ни один порядочный человек не мог позволить себе отколотить мистера Бобба, как он того заслуживал, потому что весь вид Бобба постоянно напоминал о гложущем его недуге, а все повадки неизменно свидетельствовали о его происхождении и воспитании. Это был современный Терсит
– впрочем, будь он и впрямь Терсит, это бы еще ничего. В умственном отношении он представлял собою усердную, но довольно-таки мерзкую обезьяну, корчившую из себя нового Руссо
. Речь его резала слух. Он был тщеславен, притом никак не мог забыть о своем происхождении, а потому жаждал любовных приключений с какими-нибудь светскими дамами, хотя явно принадлежал к тому типу мужчин, которые предпочитают однополую любовь. Замечательная энергия, редкостное чутье, способность мгновенно разбираться в людях, цепкая память и дар подражания, злой язык и грубая откровенность – вот что составляло его силу. Это был негодяй не крупный, но опасный. Его еженедельные политические обзоры, однобокие и подчас нелепые, были в ту пору, однако, лучшими в своем роде. Умей Бобб не переходить границ в своем злопыхательстве, умей он обуздать тягу к альковам знатных дам и отделаться от теории бессознательного (то была причудливейшая мешанина из плохо понятой теософии и непереваренного Фрейда), он и впрямь стал бы влиятельным деятелем быстро растущей социалистической партии. Джордж восхищался одаренностью и кипучей энергией мистера Бобба, жалел его за слабое здоровье и болезненное чувство социальной неполноценности, брезгливо морщился, когда тот злобствовал, и пропускал мимо ушей его теоретические разглагольствования.
– Вы-то что здесь делаете, Уинтерборн? Вот уж не думал, что Шобб вас пригласит. У вас разве есть деньги?
– Меня привел Апджон.
– Апджон-ату-их! А чего ему от вас надо?
– Хочет, наверно, чтобы я написал статью о его новом направлении в живописи.
Мистер Бобб хихикнул, потом скорчил гримасу отвращения и помахал рукой, точно отгоняя дурной запах.
– Супрематистская живопись! Супрематистское дерьмо! Супрематистское самомнение и безмозглое шарлатанство! Видали вы, как он подлизывался к этой Картер, к этой аристократке леди Картер? Тьфу!
