– До свиданья, милый! – Фанни наклонилась из окна и, к удивлению Джорджа, еще раз поцеловала его в губы. – Я, конечно, буду писать – часто писать. И ты, смотри, непременно пиши мне. Я вернусь не позднее марта.
И она писала: изредка – Элизабет, раза два – им обоим, чаше всего – Джорджу. Ее письма к Джорджу были самыми длинными и самыми забавными. Некоторые он показал Элизабет, другие забыл показать. Отвечал он аккуратно и очень нежно.
Перед рождеством в Лондон, по дороге в Мюррен
, заехал Реджи Бернсайд. Он заглянул в студию Элизабет выпить чаю и, застав ее одну, предложил ей руку и сердце, – предложил так неожиданно и небрежно, словно речь шла о том, чтобы не пить чай в студии, а пойти в кафе. Элизабет была удивлена, польщена, взволнована. Они долго разговаривали. Ее поразило, что Реджи вообще хочет жениться – да еще на ней! Не будь она так польщена, она просто оскорбилась бы: неужели кто-то мог подумать, будто она согласится выйти замуж! Ее презрительная мина ясно говорила: «Благодарю-покорно-я-не-из-таких!»
– Это что же, Педжи, новая манера острить?
– Что вы! Я говорю совершенно серьезно!
– Но с чего вдруг вам вдумалось жениться?!
– Да как-то удобнее, знаете, и письма адресовать, и гостей принимать, и вообще.
– Но почему вы выбрали именно меня?
– Потому что я в вас влюблен.
Элизабет немного поразмыслила.
– Но я-то вряд ли в вас влюблена, – сказала она раздумчиво. – Нет, конечно, нет. Вы мне ужасно нравитесь, но это не любовь. Я люблю Джорджа.
– О, Джордж… – Реджи пренебрежительно отмахнулся. – Чего ради вы тратите на него время, Элизабет? Из него не будет толку. Кроме нас с вами, он не знаком ни с одним стоящим человеком, а в Кембридже никто не принимает его картин всерьез.
Элизабет сразу ощетинилась:
– Не говорите глупостей, Реджи! Джордж – прелесть, и я не желаю слышать о нем ничего подобного. И кому интересно, что думают о художниках ваши несчастные кембриджцы!
Реджи переменил тактику:
– Ладно, не хотите выйти за меня замуж – не надо. Но вот что я вам скажу. Вы так кашляете, и легкие у вас слабые – нельзя вам оставаться всю зиму в Лондоне. Я не стану связываться с Мюрреном, если вы поедете со мной на месяц куда-нибудь на Ривьеру. Там нетрудно подыскать тихий уголок, где не встретишь ни одного англичанина.
Это было для Элизабет куда опаснее и соблазнительней, чем предложение руки и сердца. Ей донельзя опостылели лондонский туман, и холод, и нудный мелкий дождик, и слякоть, и сажа, и дурацкие камины, от которых в комнате полно пыли к грязи, а тепла – никакого. Уже не раз она жалела, что не поехала с Фанни. И притом месяц с Реджи – ведь это в точности соответствует их уговору с Джорджем! А про то, что можно еще и обвенчаться с кем-то другим, у них и речи не было. Элизабет колебалась… все же как-то нехорошо вдруг бросить Джорджа одного в Лондоне и укатить с Реджи, хотя бы только на месяц. Что и говорить, она ужасно любила Джорджа.
– Нет, Реджи, сейчас я не могу. Поезжайте в Мюррен, а когда вернетесь, может быть… словом, там видно будет.
Элизабет поджарила хлеб, приготовила чай, и они уселись перед камином на низком, широком диване. Тусклый свет скоро померк в грязно-сером небе; но они еще долго сидели у огня, держась за руки.
Она предоставила Реджи целовать ее сколько вздумается, но пока больше ничего не позволила.
И надо же было Элизабет именно в то время устоять перед мистером Реджинальдом Бернсайдом! Вот нагляднейший пример того, как не везло бедняге Джорджу. Иными словами, на мой взгляд, есть прямая связь между тогдашней стойкостью Элизабет и тем неожиданным и необъяснимым случаем, когда рано утром 4 ноября 1918 года человек в хаки вдруг поднялся во весь рост под убийственным пулеметным огнем… Не то чтобы я хотел сделать из этого мелодраму и заклеймить каиновой печатью Элизабет, или Фанни, или обеих сразу. Вовсе нет. Ведь не они развязали войну. Не они довели Джорджа до нервного расстройства. И в конце концов в гибели Джорджа есть что-то неясное, почти таинственное. Был ли он самоубийцей? Не знаю. У меня есть лишь косвенные улики да какое-то смутное подозрение, безотчетной тревогой пронизаны мои воспоминания об этом человеке, точно Ореста, преследует меня неотступное чувство неискупленной вины. Кто скажет, возможно ли человеку совершить самоубийство на поле боя? Безрассудная отвага, когда очертя голову кидаешься навстречу опасности, иной раз может и спасти от верной смерти, которая настигнет скорчившегося в окопе благоразумного труса. А если и впрямь Джордж умышленно стал под пули, должны ли мы, должен ли я винить в этом Элизабет и Фанни? Навряд ли. И без них у него было вдоволь поводов для отвращения к жизни. И даже если он понимал, что война идет к концу, понимал, что у него просто не хватит душевных сил разобраться в своих отношениях с этими двумя женщинами, – все равно я ни в чем их не виню. За эту путаницу он в ответе не меньше, чем они обе. В сущности, не так уж трудно было бы ее распутать, беда в том, что Джордж с его расстроенными нервами был на это не способен, и тут они не виноваты. Нет, нет. Быть может, я виноват не меньше других. Я должен был добиваться, чтобы Джорджа отправили в тыл. Вероятно, надо было пойти к бригадному генералу или хоть к полковнику и с глазу на глаз выложить все, что я знал о состоянии Джорджа. А я не пошел. В ту пору в глазах начальства я отнюдь не был persona grata
: я сочувствовал молодой русской революции и поступил довольно опрометчиво, с жаром высказав это вслух. Так что мои старания скорей всего ни к чему бы не привели. И потом, разговаривать с командованием о Джордже было делом трудным и щекотливым, а я устал, очень, очень устал…
Как бы то ни было, через две недели после отъезда Реджи в Мюррен мерзкая лондонская зима наградила Элизабет каким-то простудным заболеванием, и что-то там у нее разладилось. За каких-нибудь пять дней она дошла до настоящего помешательства. У нее будет ребенок! Есть только один выход: Джордж должен на ней жениться – и немедленно! Должно быть, после того вечера с Реджи в ее «подсознании» поселилась мысль о браке. Так или иначе, вся ее незаурядная энергия вдруг сосредоточилась на одной цели: оказаться в том самом положении мужней жены, которое она прежде глубоко презирала. Очень глупо, конечно, но, в сущности, нельзя ее за это осуждать. Мужчины удивительно черствы и глухи во всем, что касается этих загадочных женских недугов и маний. Когда у них самих не в порядке печень, они тотчас начинают брюзжать и жаловаться, но нисколько не сочувствуют куда более серьезным страданиям спутниц жизни своей. Наверно, они стали бы отзывчивей, если бы у них внутри оказался этот своеобразный будильник, заведенный на двадцать восемь дней – вечная докука, а нередко и мученье: того и гляди, разладится, поднимет кровяное давление, нестерпимой болью отравит мозг. Джорджу надо было тотчас потащить Элизабет к гинекологу, а он повел себя так же глупо, как вел бы себя в этом случае какой-нибудь Джордж Огест. Он палец о палец не ударил, только глядел разинув рот, когда Элизабет вдруг начинала злиться и выходить из себя, и огорчался, и приставал с утешениями, бесившими ее еще больше, и предлагал всякие снадобья и средства, а Элизабет, топая ногами, кричала, что они никуда, никуда, никуда не годятся! Разумеется, Генеральный План Идеальных Взаимоотношений Между Полами предписывает в подобных обстоятельствах немедленно жениться. Но простейшее благоразумие подсказывает, что сперва надо проверить, в самом ли деле налицо эти злосчастные «обстоятельства», – а они и не подумали об этой предосторожности, так были оба испуганы и подавлены душевным расстройством, поразившим несчастную Элизабет.
