– Я только что обедал с Томми Паркинсоном из министерства иностранных дел. Ему пришлось рано уйти, он спешил назад, на Даунинг-стрит. По-видимому, кабинет заседает непрерывно. Томми очень мрачно настроен и не ждет ничего хорошего.
– А что он говорит? – нетерпеливо спросили сразу несколько голосов.
– Ну, он ведь не вправе распространяться. Ничего определенного не сказал, просто был очень угрюм и рассеян.
– А вы не спросили, в Германии идет мобилизация?
– Я-то спросил, но он не ответил.
– Может быть, на него просто хандра напала.
Среди гостей был высокий смуглый человек лет сорока, державшийся очень прямо. Он не принимал участия в общем разговоре и молча сидел на диванчике рядом со своей женой – она была моложе его, но такая же молчаливая. Джордж слышал, как он, знакомясь с кем-то, назвал себя: полковник Томас. Немного погодя Джордж подошел к нему:
– Моя фамилия Уинтерборн. А вы – полковник Томас, если не ошибаюсь?
– Да.
– Что вы думаете о создавшемся положении, о котором мы тут так умно толковали?
– Ничего не думаю. Солдату, знаете, не полагается рассуждать о политике.
– Ну хорошо, а как вы думаете, у немцев уже мобилизация?
– Не знаю. Думаю, что да. Но это еще не обязательно означает войну. Может быть, они мобилизуются для маневров. Вот мы мобилизуемся для маневров на Солсбери плейн.
– Мобилизуемся?! Британская армия мобилизуется?!
– Только для маневров.
– И вы тоже мобилизованы?
– Да, завтра утром еду.
– Боже праведный!
– О, это только маневры. Они всегда бывают летом.
Запомнился еще один день – должно быть, это было последнее воскресенье перед четвертым августа, – когда Джордж пошел на Трафальгарскую площадь, на социалистический митинг в защиту мира. Вокруг памятника Нельсону народ теснился так густо, что Джордж не сумел пробраться поближе и почти не слышал ораторов, стоявших на цоколе памятника, над головами толпы. Седовласый человек с резкими чертами лица и аристократическим произношением что-то говорил о предрассудках черни. Видимо, он доказывал, что грозящая человечеству война – дело рук Российской империи. Опять и опять доносились слова «кнут», «казаки» и фраза «орлы войны расправляют крылья». По соседству шел другой митинг – за войну, и часть этой воинственно настроенной толпы двинулась на сторонников мира. Началась свалка, но тут вмешалась конная полиция. Толпа отхлынула с Трафальгарской площади. Людским потоком Джорджа увлекло к Адмиралтейству и дальше к Мэлл. Он решил, что можно вернуться и этой дорогой и у вокзала Виктории сесть в автобус. Но у Букингемского дворца путь преградила огромная толпа, в которую с трех сторон непрерывно вливались новые массы людей. Дворцовые ворота были закрыты, и перед ними выстроился полицейский кордон. Гвардейцы-часовые в красных мундирах и меховых киверах стояли «вольно» перед своими будками.
– Короля Георга! Короля Георга! – хором выкликала толпа.
– Короля Георга!
Спустя несколько минут распахнулось окно, выходящее на средний балкон, и появился король. По площади прокатилось оглушительное «ура!», и Георг V приветственно поднял руку. Тысячи глоток завопили:
– Хо-тим вой-ны! Хо-тим Вой-ны! Хо-тим ВОЙ-НЫ!
И снова «ypa!». Король ничем не выразил ни одобрения, ни порицания.
– Речь! – вопила площадь. – Речь! ХО-ТИМ ВОЙ-НЫ! Король снова сделал приветственный жест и скрылся. Толпа ответила ревом, крики «ypa!» смешались с ропотом разочарования. Нашлись весельчаки – без них не обходится ни одно сборище – и принялись кричать:
– Мы – трусы?
– НЕ-ЕТ!
– А немцы?
– ДА-А-А!
– Может, мы немцев очень любим?
– НЕ-Е-ЕТ!
Можно было не сомневаться в том, каковы чувства и настроения этой частицы Англии…
Но и тогда Джордж еще цеплялся за надежду, что мир будет сохранен, покупал только более миролюбивые радикальные газеты и верил, что сэр Эдуард Грей «что-нибудь предпримет». Только англичанин способен так трогательно верить во всемогущество своих правителей! В конце концов сэр Эдуард был не всемогущий бог, а всего лишь мучимый тревогой министр иностранных пел, оказавшийся в весьма затруднительном положении и не имевший единодушной поддержки кабинета. Что же, спрашивается, мог он предпринять? Быть может, надо было в июле заявить напрямик, что, если Франция или Бельгия подвергнутся нападению, Англия не останется в стороне? Так говорят теперь многие, но тогда это прозвучало бы как вызов… Кто мы такие, чтобы судить и выносить приговор? И могут ли народы безоговорочно изображать себя жертвами своих правителей? Ведь хорошо известно, что во всех столицах толпа во все горло требовала войны. И хорошо известно, что самые многолюдные манифестации в защиту мира состоялись в Германии…
Когда пришла весть о том, что во Франции объявлена мобилизация и что немцы перешли бельгийскую границу, Джордж тотчас оставил всякую надежду. Он знал, что одна из основ британской политики – ни в коем случае не допускать, чтобы Антверпен оказался во власти какой-либо великой державы. Этот принцип был установлен еще при королеве Елизавете, а может быть, и того раньше. Кто это сказал: «Антверпен – пистолет, нацеленный в висок Англии»? Вся Европа схватилась за оружие, и Англия тоже будет воевать. Невозможное совершилось. Предстоит три месяца резни и всевозможных ужасов. Да, три месяца. Это не может длиться больше. Пожалуй, даже меньше. Конечно, меньше. Разразится грандиозный финансовый крах, и правительства будут вынуждены прекратить драку. Учетная ставка Английского банка уже подскочила до десяти процентов. На углу у Хайд-парка Джордж вскочил в автобус и сел у самом двери.
– Какие новости? – спросил кондуктор.
– Дело серьезное: во Франции мобилизация.
– А мы как же?
– Пока никак. Но, видно, это неизбежно.
– Так мы ж не объявляли войны, верно?
– Пока не объявляли.
– Ну, тогда еще не все пропало. Лучше бы нам заниматься своими делами и не совать нос, куда не надо.
Заниматься своими делами! Как быстро это бескорыстное чувство вылилось в национальный лозунг: дело остается делом!
И начался нескончаемый, невыносимый кошмар. Настало царство Лицемерия, Лжи и Безумия. Я уже показал (и не без злости, что вполне извинительно), как прежний режим Ханжества и Лицемерия губил и калечил сексуальную жизнь людей, а тем самым и всю жизнь и характер их самих и их детей. Дети же ударились в другую крайность, поначалу вполне естественную и понятную. Просто необходимо было найти какой-то разумный выход, надо было смотреть правде в глаза. И каждый сколько-нибудь мужественный человек говорил об этом открыто, уже не позволяя себя запугивать сторонникам старого режима, которые затыкают вам рот и твердят одно: «Живи, как жили деды и прадеды, и делай вид, будто все обстоит прекрасно», – и не смущаясь тем, что многочисленные выродки и идиоты до тех пор болтали и захлебывались слюной и лопотали несусветную чушь о «вопросах пола», пока самые эти слова не набили оскомину. Но пол и в самом деле играет важную роль в жизни человека. Нередко он даже становится решающей силой или одной из решающих. Нельзя писать о людях, не затрагивая эту сторону их существования; так, ради всего святого, давайте говорить об этом честно и прямо, в полном согласии с действительностью, как мы ее понимаем, – или уж не будем притворяться, что мы пишем правду о жизни и людях. Хватит лицемерить! И тут я имею в виду не только ханжество и лицемерие флердоранжа и свадебных колоколов, но и ханжество и лицемерие свободной любви… Если вы собираетесь доказывать, что Лицемерие необходимо (старая отговорка всех политиков), то баста, я в эту игру не играю. Но оно вовсе не необходимо. Без него не обойтись лишь там, где не обойтись без обмана, когда приходится понуждать людей действовать наперекор их коренным инстинктам и подлинным интересам. Если вы хотите правильно судить о человеке, движении или государстве, спросите: не лицемерят ли они? Будь каждый участник войны 1914-1918 годов искренне убежден в своей правоте, ее не пришлось бы подкреплять нагромождением архинелепого ханжества и лицемерия. Единственно честными людьми, если таковые существовали, были те, кто говорил: «Все это – гнусное зверство, но мы уважаем зверство и восхищаемся им и признаем, что мы звери; мы даже гордимся тем, что мы – звери». Тут, по крайней мере, все ясно. «Война – это ад».
Да, генерал Шерман, совершенно верно, – кровавый, жестокий ад. Спасибо за откровенность. Вы, по крайней мере, были честным убийцей.
