Утро и на этот раз было холодное, но солнечное, в небе всюду белели неизбежные облачка шрапнельных разрывов. Он уже так привык к ним, что просто их не замечал. Изредка сверху доносился далекий, еле уловимый треск пулеметной очереди – слабый отзвук войны, идущей в воздухе; Уинтерборн знал о ней почти так же мало, как те, кто оставался в Англии, – о войне на суше.
Он снял маску и осторожно потянул носом воздух. Дул свежий ветер, и, хотя запах фосгена еще чувствовался, серьезной опасности явно не было. Уинтерборн решился не надевать маску. Земля была изрыта глубокими коническими воронками тяжелых снарядов и сплошь, точно оспой, изъедена мелкими впадинами от снарядов химических. Он нашел неразорвавшийся снаряд и с любопытством его осмотрел. Бурая оболочка, калибр примерно шесть дюймов.
В этой части поселка дома стояли реже и в погребах никто не жил. Верх почти у всех домов снесло, но первый этаж кое-где уцелел. На ходу Уинтерборн заглядывал во все дома подряд. В первом обои давным-давно отстали и свалились на пол комьями заплесневелой бумаги. Всюду – битый кирпич и черепица, обломки балок, дранка, рассыпавшаяся в пыль штукатурка. Из всего этого мусора торчали какие-то остатки изломанной мебели, искореженные железные кровати, лохмотья, которые некогда были одеждой. Пошарив кругом, он нашел фотографии, письма – бумага отсырела, чернила выцвели, – сломанные игрушки, осколки цветочных ваз, атласное подвенечное платье, все в грязи и пыли, фату, флердоранж. Он стоял, опустив голову, и смотрел на эти жалкие осколки чьих-то разбитых жизней; машинально закурил и тотчас отшвырнул сигарету – она отдавала фосгеном.
– La gloire
, – пробормотал он. – Deutschland ber alles.
Боже, храни короля.
Следующий дом пострадал меньше других и грубые деревянные ставни еще держались на петлях. Уинтерборн заглянул в щель и увидел, что внутри нет ни мусора, ни обломков, но все сплошь заставлено какими-то деревянными предметами. Заслонив глаза ладонями, он всмотрелся пристальней – сплошными тесными рядами стояли деревянные кресты. На ближайших он разглядел выведенную краской надпись: R. I. Р.
, ниже оставлено место для имени, а еще ниже – номер одного из батальонов его дивизии, текущий месяц и год и место для числа. Какая предусмотрительность! – думал Уинтерборн, наполняя у колонки ведро и фляжку. – Превосходно организована эта война!
К девяти часам за ним пришел денщик Эванса: приказано явиться немедленно в полной боевой готовности. Усталый и сонный Уинтерборн навьючил на себя снаряжение, вновь застегнул лямку противогаза, вскинул на левое плечо винтовку со штыком. Он ждал вместе с денщиками, кто-то из них протянул ему кусок хлеба, обмакнутый в сало. Немного погодя из столовой вышел Эванс, и они двинулись в путь.
– Мне надо повидать командира роты минеров, – сказал Эванс. – Будет новая работа на высоте девяносто один. Это левее траншеи Нерона и дальше – придется еще полчаса тратить на дорогу.
Уинтерборн решил, что сейчас самое время высказать кое-какие свои соображения.
– Надеюсь, вы ничего не будете иметь против, сэр, если я скажу… это, конечно, не жалоба, просто я много об этом думал.
– Ну-ну, я слушаю.
– Видите ли, сэр, мне кажется, нас расквартировали в поселке, а не прямо на передовой для того, чтобы мы могли лучше отдыхать и приходить на работу со свежими силами. Но ведь из этого ничего не получается, особенно в последние две недели, и похоже, что дальше будет еще хуже. Мне кажется, нам было бы куда лучше разместиться в укрытиях резервной линии. Мы дважды в день делаем длиннейший переход по грязи; нам достается, когда немцы обстреливают транспорт и кухни; на передовых мы тоже всю ночь под огнем; на обратном пути – тоже под огнем; и возвращаемся мы на квартиры, где полно газа, потому что двадцать часов в сутки немцы бьют не только обычными снарядами, но и химическими. Наши погреба – не защита от прямого попадания. Сырости в них больше, чем в блиндажах, и не светлее, и крыс не меньше. По передовым больше бьют минометы и легкая артиллерия, но тяжелая артиллерия их почти не задевает; мы могли бы разместиться в блиндажах хотя бы пятнадцатифутовой глубины – и спали бы, а в погребе каждые десять минут просыпаешься, потому что рядом падает «чемодан». Мы теряем понапрасну много людей, сэр. Я сейчас проходил мимо кухни, и повар сказал, что один из его помощников ночью отравился газом. И старшина сегодня совсем зеленый, тоже, видно, наглотался. Вы не могли бы сделать так, чтобы нам перейти ближе к передовой, сэр?
Эванс призадумался.
– Пожалуй, вы правы. Но перевести туда людей я не могу. Это не в моей власти. А жаль. Попрошу майора доложить об этом полковнику. Все, что вы сказали, совершенно справедливо. На прошлой неделе у нас во время работы убито и ранено восемь человек, а по дороге на передовую и назад – двенадцать. Но только ведь скоро большое наступление, и, наверно, перед ним не останется ни одного блиндажа свободного.
Уинтерборн ощутил прилив гордости: Эванс не отмахнулся от него, не высмеял! А Эванс, помолчав немного, спросил:
– Кстати, Уинтерборн, вы никогда не думали о производстве в офицеры?
– Видите ли, сэр, мне об этом еще в Англии говорил адъютант учебного батальона. Думаю, что ему писал мой отец. Отца это очень волновало.
– Почему же вы не подали рапорта?
Настал черед Уинтерборна призадуматься.
– Трудно объяснить, сэр. Причин много, они вас, пожалуй, не убедят, но у меня было, да и есть, такое чувство, что я должен остаться рядовым на передовой. Я предпочел бы попасть в пехоту, но саперы как будто к ней ближе всего.
– Знаете, начальство довольно часто подбирает желающих учиться и получить офицерский чин. Если хотите, в следующий раз я вас внесу в список, и майор отрекомендует вас полковнику.
– Благодарю вас, сэр. Я подумаю.
Прошла еще ночь, за ней другая, третья, четвертая, а большого сражения все не было. И никуда их не перевели. Каждую ночь они под огнем отправлялись на передовую, под огнем работали, под огнем возвращались – и попадали под дождь химических снарядов. Каждый день по нескольку часов вынуждены были проводить в противогазах. Спали урывками, и уснуть было страшно: как знать, проснешься ли.
Как человек, приближенный к Эвансу, да притом «образованный», Уинтерборн оказался в положении двусмысленном и неловком. Все чаще Эванс поручал ему то, что обычно входит в обязанности унтер-офицера. А Уинтерборн, с присущим ему чувством долга, добросовестно исполнял любое поручение. Однажды ночью назначена была газовая атака – возмездие немцам за непрерывный обстрел химическими снарядами. Всем офицерам хотелось на это посмотреть; обстрел должен был начаться за час до рассвета, а значит, пришлось бы либо одному из офицеров отвести на квартиры всю роту, либо продержать саперов два часа лишних на передовой, и тогда они попали бы под ожесточенный артиллерийский огонь, который, конечно, не преминут в отместку открыть немцы. Эванс распутал этот узел очень просто. Он послал за Уинтерборном.
– Уинтерборн, мы хотим задержаться и поглядеть на представление. Может быть, вы отведете роту? Я скажу сержанту Перкинсу, что это поручено вам; но, разумеется, все распоряжения отдавайте через него. А потом вернетесь и доложите мне.
