Незнакомец подскочил к Брагадину.
— Вы будете хозяином этого дворца, милостивый государь? — вопросил он с иностранным акцентом, усиленным злостью.
— Да, синьор, — вежливо ответил сенатор. — Позвольте поздравить вас со столь счастливым избавлением от…
— Ваши излияния меня не интересуют, милостивый государь, — сухо произнес тот. — Будьте любезны велеть вашему дворовому отдать даму на другое попечение, не то…
— Этот «дворовый» — мой друг, — вмешался Марко, — и он всего лишь спас ее, иначе она бы утонула…
Незнакомец повернулся к нему с такой стремительностью, что это поразило даже невозмутимого венецианского аристократа.
— Да знаете ли вы, кто я, милостивый государь? — вопросил он. — Вы же меня не знаете. Я — барон фон Шаумбург.
Все были буквально сражены, и наступила тишина. Женщины перестали перешептываться, Казанова выпустил руку молодой женщины, Брагадин и Марко побелели и словно бы сжались в преддверии неминуемой беды. Испугались они не барона — они испугались законов Венеции. Согласно своеобразной конституции, существовавшей в этом государстве, патриция, вступившего в контакт с иностранным послом, ждала смерть путем обезглавливания — настолько подозрительны были эти олигархи даже по отношению друг к другу, настолько стремились они исключить всякую возможность иностранного заговора или интриги против их власти.
И снова первым очнулся Казанова.
— Ваше сиятельство, — сказал он, — разрешите представить вам Маттео Джованни Брагадина, патриция и сенатора, и Марко Вальери, патриция и будущего сенатора.
Теперь уже барон вздрогнул от страха.
— Синьоры, — поспешно произнес он совсем другим тоном, — прошу меня извинить. Как же нам быть теперь? Я, конечно, знаю о существовании странного и безжалостного закона, согласно которому вы можете быть преданы смерти даже за такую краткую и невольную встречу со мной…
— Ничего нет проще, — вмешался Казанова: ум у этого авантюриста работал быстро. — Я не патриций. Следовательно, я могу препроводить ваше сиятельство в посольство — пешком или на моей гондоле, как вам будет угодно. Что же до дамы…
— Милостивый государь, — холодно произнес барон, — я не имею чести быть с вами знаком.
— Это Джакомо Казанова! — воскликнул сенатор. — Он мне как сын, милостивый государь!
Барон небрежно поклонился Казанове и, повернувшись к нему боком — так, чтобы выказать свое небрежение, но в то же время чтобы это не выглядело вызовом, — обратился к сенатору.
— Если извинениями можно что-то изменить, — любезно сказал он, — я должен был бы извиниться перед вашим превосходительством за беспокойство, доставленное вашим домашним, и за опасность, которой я невольно подверг двух синьоров такого ранга… Но что с моими мошенниками? Они встретили свою судьбу в канале или кто-то спас их никчемные жизни?
— Милостивый государь, они обогреваются на моей кухне и, надеюсь, пьют лучшее мое вино, — холодно заметил Брагадин, обидевшись за слуг, которые в конце-то концов были венецианцами и к которым этот тевтон проявлял нескрываемое презрение.
— Тогда, — вежливо, но настойчиво сказал барон, — не будете ли вы так любезны послать за ними? Я дойду до посольства пешком, а они пусть несут даму. Завтра…
— Но это же убьет ее! — пылко воскликнул Казанова. — Ваше сиятельство наверняка сказали это не серьезно! После такого шока и сильного охлаждения она должна ночевать здесь, мы вызовем ей доктора и…
— Могу я просить ваше превосходительство передать приказание моим слугам? — сказал барон, не обращая ни малейшего внимания на Казанову, который замолчал, прикусив губу.
Взгляд, который метнул на Казанову сенатор Брагадин, и удивление, мелькнувшее на лице Марко, яснее ясного сказали Джакомо, что он совершил оплошность и что наглость донжуана, привыкшего к общению с мещанками, быстро наказуется. Шаумбург был из другого мира, он принадлежал к тому классу, где ценят и применяют ум, где под маской любезности и хороших манер люди внимательно следят друг за другом, взвешивая и оценивая мотивы поступков или догадываясь о них, как бы тщательно они ни были скрыты или даже совершены наполовину бессознательно. А Казанова за это время уже не раз показал острому глазу барона подлинное свое лицо.
Даже если бы сенатор и Марко хотели поспособствовать Казанове в его последнем приключении — а они, безусловно, вовсе этого не хотели, догадываясь куда больше, чем он, о грозящих ему опасностях и считая это всего лишь еще одним прискорбным капризом Казановы, — они ничего не могли бы поделать. Условности почти любой эпохи запрещали молодой женщине находиться в доме холостяков без дуэньи, с одними служанками… Но барон сразу перестал хмуриться, как только сенатор Брагадин отправил слугу за гондольерами, а других послал за носилками, которыми пользовалась его матушка в преклонные лета.
— Я доставил вам, синьоры, одни заботы, — сказал барон, пока они шествовали по анфиладе комнат к главной лестнице, выходящей не на канал, а на сушу. — Мне едва ли нужно говорить вам, что, будучи патрициями… — сама интонация, с какой было произнесено слово «патрициями», показывала, что он не включает сюда Казанову, — …будучи патрициями, вы должны тотчас отправиться к кому-нибудь из членов Триумвирата, кого вы считаете своим другом, и сообщить доподлинно, как все произошло, — иного пути у вас нет. А я завтра с самого утра, как только позволит протокол, сделаю официальное донесение его светлости дожу, но, поскольку власти у него нет, этот demarche
[21]
нужен лишь для того, чтобы подтвердить ваше сообщение. Скрыть этот инцидент не удастся. Какой-нибудь шпион наверняка уже сообщил о нем. А пока самая моя горячая благодарность за то, что вы нас спасли…
— Это мой друг Казанова услышал ваши крики о помощи и внес наиболее существенный вклад в ваше спасение, — сказал Марко, который был еще молод и порывист и недостаточно отшлифован светскими правилами.
— Моя самая горячая и вечная признательность обращена, конечно, и к нему, — произнес фон Шаумбург, даже не взглянув на Казанову, и так холодно, что никакой признательности в его тоне не было и в помине. — Но я вижу, прибыли носилки, и дама моя оправилась. До свидания, синьоры. В один прекрасный день, когда императрице уже не нужны будут мои скромные услуги в качестве ее недостойного представителя, я вернусь в Венецию как частное лицо и постараюсь еще раз вас поблагодарить.
Он отступил, пропуская носилки, разыгравшееся действо выглядело более чем живописно, хотя тем, кто в нем участвовал, так не казалось. На нижней ступени лестницы и на улице стояли с факелами слуги под сильным ветром и дождем, от которого шипело неприкрытое пламя. Наверху лестницы группкой стояли барон, Брагадин и Марко и отдельно от них — Казанова, растерзанный и мокрый после купания в канале, — стояли и смотрели, как четверо слуг осторожно спускаются с носилками по истертой мраморной лестнице.
