— Domine! — произнес венгр по-латыни, вытирая рукавом пот и кровь с лица. — Ago tibi gratias. Homo es!
[63]
— Sie spero
[64]
, — со смехом ответствовал Казанова и добавил опять-таки на латыни: — Как же это, черт подери, вы не говорите по-итальянски?
— Видите ли, сударь, — очень серьезно произнес офицер, — у нас в стране мы говорим между собой по-венгерски, а со слугами — на латыни. Мы вынуждены немного знать немецкий, чтобы нас могли понять эти проклятые австрийцы. Я и сам служу ее величеству императрице Австрийской.
Этот монолог, произнесенный прерывисто, поскольку оба еще не отдышались после сражения, пришелся по душе Казанове. Ему сразу понравился этот странный тип, который в одной фразе проклинал австрийцев, а в другой выражал свою приверженность их правительнице.
— А что послужило причиной для нападения на вас? — задал вполне естественный вопрос Казанова.
— Откуда же мне знать? — Венгр с безразличным видом пожал плечами. — Я действительно везу депеши ее императорскому величеству, но думаю, эти типы охотились скорей всего за моим товарищем. — Венгр внезапно умолк и хлопнул себя по лбу, как это делают люди, внезапно вспомнившие что-то очень важное, однако ускользнувшее из их памяти. — Кстати, вспомнил: надо немедленно перерезать ему глотку.
— Перерезать глотку?! — воскликнул Казанова, которого поразила и одновременно позабавила нелепость такого высказывания. — Как же так! После того, как вы спасли ему жизнь? Какой в том смысл?
— Сударь, — сказал венгр, — я полагаю, вы человек благородных кровей, судя по вашей одежде и по тому, что вы пришли мне на помощь против этих чумных canailles
[65]
, но вы не солдат и, очевидно, не знакомы с кодексом чести, которого держатся те, кто носит форму ее величества. Тем не менее вы отлично дрались с этими canailles… А этот молодой безобразник, который сидит у себя в спальне, он опозорил свой мундир, не придя мне на помощь, как только услышал шум драки. Поэтому ему придется драться со мной.
— Возможно, он крепко спал и не слышал, — предположил Казанова не очень уверенно.
— Что за глупости! — воскликнул венгр. — Конечно же, слышал. Должен вам сказать, он сразу показался мне подозрительным, с той минуты, как мне дали странное поручение сопровождать его в Тоскану. Говорит он только по-французски, а это показывает, что он не верный подданный императрицы, да к тому же я в жизни не видал юнца с таким бабьим лицом. Так или иначе, это не причина, чтобы мне не перерезать ему глотку.
Казанове необыкновенно понравился этот эксцентричный вояка с его нелепым кодексом чести — он охотно пробыл бы с ним подольше; но если венгр перережет юноше горло, это, несомненно, повлечет за собой немалые для него осложнения по части закона. И видя, что венгр двинулся по коридору с явным намерением привести свою угрозу в исполнение, Казанова умудрился схватить его за руку и, изящно напомнив о маленькой услуге, которую только что ему оказал, попытался его остановить.
— Судя по тому, что вы говорите, ваш товарищ, видимо, совсем молоденький, — стал Казанова втолковывать венгру. — Наверное, только недавно вышел из-под опеки мамочки и сестричек и еще, должно быть, всего стесняется…
— Этот парень — самый бесстыжий человек, каких я когда-либо встречал, — запальчиво перебил его венгр. — Сударь, он наотрез отказался лечь со мной в одну постель, как заведено между товарищами, и решительно настаивал на том, чтобы иметь отдельную комнату, избалованный молокосос! В моем полку, синьор, мы часто спим по десять человек в одной постели, все в стельку пьяные, как положено офицерам и благородным господам.
— Бесспорно, бесспорно… прекрасный обычай, — умиротворяюще произнес Казанова. — Но вы же не собираетесь драться с ним в ночной рубашке, верно? Разрешите, я поговорю с ним, пока вы будете одеваться. Может, он извинится…
— Никаких извинений я не приму, — высокомерно заявил венгр. — Но вы совершенно правы. На утреннем воздухе голым ногам чертовски холодно. Я сейчас оденусь, а потом приглашаю вас позавтракать со мной, после того как разделаюсь с этим…
И он презрительно повел рукой, указывая на дверь, за которой, как полагал Казанова, прятался напуганный молодой офицер. Удостоверившись, что это именно та дверь, какая нужна, и видя, что венгр благополучно удалился в свой номер, Казанова постучал, но отклика не последовало. Согласно полицейским правилам, висевшим в рамке и запрещавшим недозволенные увеселения в спальнях, двери в этой гостинице были без замков. Не услышав отклика, Казанова толкнул дверь, но, вопреки его ожиданиям, она не открылась. Разведка, произведенная через замочную скважину, убедила его, что к двери были просто-напросто придвинуты стулья. Сильный удар широкого плеча с треском повалил их на пол, и Казанова влетел в комнату; молодой человек, лежавший в постели, вскрикнул и быстро нырнул под одеяло; оттуда раздался приглушенный голос, весьма решительно потребовавший на французском, ломаном итальянском и на чем-то вроде латыни, чтобы нарушитель спокойствия «убирался отсюда».
Казанова приставил к двери стул, чтобы хоть немного задержать венгра, если тот ринется в комнату, жаждая крови, затем подошел к кровати. Вспомнив, что юноша изъясняется по-французски, Казанова заговорил с ним как можно мягче на этом языке.
— Мсье, я пришел к вам как друг… чтобы развязать один сложный узел. Как могли вы оказаться таким трусом и предоставить своему коллеге-офицеру драться одному? Этому должно быть какое-то объяснение. Скажите мне, в чем дело, и я постараюсь умиротворить вашего товарища, а то он клянется, что перережет вам горло!
Ответа не последовало, только фигура, лежавшая в постели, еще больше сжалась, словно трусишка в панике пытался глубже зарыться под одеяло. Даже у Казановы, ненавидевшего браваду, такая безмерная трусость профессионального солдата вызвала раздражение — подобную трусость ни молодость, ни неопытность не могли извинить. Кипя от возмущения, он схватил своими сильными руками одеяло и мощным рывком дернул к изножью кровати…
Бесцеремонный поступок Казановы обнажил нагое тело молодой женщины, причем даже он, разбиравшийся в таких вещах, вынужден был признать, что редко видел более привлекательное зрелище. Но, как ни странно для распутника его калибра, Казанова не смотрел оценивающим взглядом на крепкие груди, тонкие руки, округлые бедра и нежное тело с треугольником темных волос — он смотрел на лицо молодой женщины. Среди спутанных блестящих локонов перед ним было лицо, отражавшее целую гамму чувств, — лицо Анриетты…
Если Казанова не чувствовал себя идиотом, то, безусловно, выглядел таковым, уставясь с глупым видом на свою все еще таинственную любовь, которую он так неожиданно и так бесцеремонно обнажил. Если у него и родилась какая-то мысль, помимо всепоглощающего изумления и растерянности, — это была нелепая мысль о том, что в долгой и многообразной истории любовных отношений редко встречалась такая ситуация, чтобы мужчина держал бесчувственное тело своей любимой на руках и видел ее обнаженной, прежде чем они обменялись хотя бы словом… По счастью для Казановы, женщины редко чувствуют себя оскорбленными, когда мужчина из-за прекрасного пола ведет себя глупо, а Казанова продолжал стоять, уставясь на обнаженную Анриетту, словно деревенщина на ярмарке; тем временем Анриетта, оправившись от изумления, натянула на себя одеяло и спросила Казанову, как он посмел так оскорбить ее — ворваться к ней в спальню и стащить с нее одеяло?
