— Я никогда не был против вас, Адриан, из финансовых соображений или каких-либо иных, — сказал лорд Брангболтон, ласково похлопывая его по руке. — Я всегда хотел, чтобы мужем моей дочери стал прекрасный, добросердечный молодой человек вроде вас. Ведь вы, Адриан, — продолжил он свою мысль, — добросердечны как никто. И вам даже в голову не придет огорчить своего тестя упоминанием о каких-либо… каких-либо пустячных… Впрочем, по вашей улыбке там, у карточного стола, я понял, что вы заметили небольшие изменения, которые я привнес в «слепой крюк»… вернее, в «персидских монархов» — ну, некоторые, скажем, вариации с целью придать игре добавочный интерес и азартность, и я чувствую, вы выше того, чтобы поставить своего тестя в неловкое положение. Ну, без лишних слов, мой мальчик, бери Миллисент и с ней мое отцовское благословение.
Он протянул руку, и Адриан горячо ее пожал.
— Я счастливейший человек в мире, — сказал он, улыбаясь.
Лорд Брангболтон содрогнулся.
— Вы не могли бы воздержаться? — сказал он.
— Но я же только улыбнулся, — сказал Адриан.
— Я знаю, — сказал лорд Брангболтон.
Добавить остается немного. Три месяца спустя Миллисент и Адриан сочетались браком в фешенебельной церкви в Уэст-Энде. Присутствовал весь высший свет. Подарки были многочисленными и дорогими, а невеста выглядела пленительно. Обряд совершил преподобнейший настоятель храма.
Лишь потом в ризнице Адриан, посмотрев на Миллисент, вдруг в первый раз по-настоящему понял, что все его беды и треволнения остались позади, что эта прелестная девушка действительно его законная супруга, и на него нахлынуло ощущение неописуемого счастья.
На протяжении всего обряда он хранил серьезность, подобающую мужчине в поворотные минуты его жизни. Но теперь, весь искрясь радостью, будто в груди у него забродила какая-то душевная закваска, он заключил Миллисент в объятия, и по его лицу над ее плечом скользнула быстрая улыбка.
Внезапно он обнаружил, что смотрит прямо в глаза настоятеля. Секунду спустя он ощутил прикосновение к своему рукаву.
— Не могу ли я побеседовать с вами наедине, мистер Муллинер, — осведомился настоятель вполголоса.
История Уэбстера
— Кошки — не собаки!
Есть только одно место, где можно услышать такой перл мудрости, небрежно оброненный в общей беседе, и место это — зал «Отдыха удильщика». Вот там-то, пока мы благодушествовали у топящегося камина, задумчивый Пинта Портера и сделал вышеприведенное заявление.
Хотя беседа до этого момента велась о теории относительности Эйнштейна, мы охотно настроили наши умы на предложенную тему. Регулярное посещение ежевечерних собраний, на которых мистер Муллинер председательствует с таким неколебимым достоинством и такой любезностью, развивает большую гибкость ума. В нашем тесном кружке спор о Последнем Местопребывании Души во мгновение ока может перейти на лучшие способы поджаривания грудинки, не позволяющие ей утратить сочность.
— Кошки, — продолжал Пинта Портера, — эгоистичны. Человек может всячески ублажать кошку неделя за неделей, исполнять ее малейшие прихоти, а она берет и уходит от него, потому что по соседству нашла себе местечко, где чаще дают рыбу.
— А я потому кошек не уважаю, — сказал Виски С Лимонным Соком мрачно, словно человек, хранящий в сердце тайную обиду, — что на них нельзя положиться. Им недостает прямоты, и игру они ведут нечестно. Вы обзаводитесь котом и называете его Томас или Джордж, это уж как выйдет. Все вроде бы чинно и благородно. А потом просыпаетесь в одно прекрасное утро и находите в шляпной картонке шестерых котят. Приходится все начинать сначала, да только под другим углом.
— Если хотите знать, чем кошки плохи, — сказал краснолицый мужчина с остекленелыми глазами, — так это тем, что у них нет никакого такта. Вот у одного моего друга была кошка, и уж он с ней так нянчился! А что произошло? Каков был результат? Однажды вечером он вернулся домой довольно поздно и как раз вставил штопор в замочную скважину, а его кошка — вы не поверите! — выбрала именно эту секунду, чтобы спрыгнуть с дерева ему на шею. Ну, никакого такта!
Мистер Муллинер покачал головой.
— Пусть все так, — сказал он, — но все же, по моему мнению, до самой сути вы не добрались. Истинный порок подавляющего большинства кошек — это нестерпимый вид превосходства, который они на себя напускают. Кошки как класс так полностью и не избавились от чванства, восходящего к тому обстоятельству, что в Древнем Египте им поклонялись как богам. А потому они нередко склонны критиковать и осуждать податливых на соблазн, слабых смертных, с которыми их сводит судьба. Их пристальный взгляд полон упрека. В их глазах сквозит пренебрежительная жалость. И на чувствительного, впечатлительного человека это часто оказывает самое скверное воздействие, порождает комплекс неполноценности в самой тяжелой форме. Странно, что разговор принял такой оборот, — сказал мистер Муллинер, прихлебывая свое подогретое шотландское виски с лимонным соком. — Я лишь сегодня днем вспоминал необычное происшествие с Ланселотом, сыном моего кузена Эдварда.
— Я знавал кота… — начал было Светлый Эль.
* * *
Ланселот, сын моего кузена Эдварда (начал мистер Муллинер), в то время, о котором я говорю, был красивым юношей двадцати пяти лет. Осиротев еще в нежном возрасте, он вырос в доме своего дяди Теодора, высокопреподобного настоятеля Болсоверского собора, и этот святой человек испытал страшный шок, когда по достижении совершеннолетия Ланселот написал ему, что снял студию на Ботт-стрит в Челси с намерением остаться в столице и стать художником.
О художниках настоятель был самого низкого мнения. Как ведущий член Болсоверского наблюдательного комитета, он, мужественно исполняя омерзительный долг, был вынужден присутствовать на частном просмотре суперсуперфильма «Палитры страсти». И теперь ответил на сообщение племянника возмущенной эпистолой, в которой подчеркнул, как прискорбно и больно ему думать, что его собственная плоть и кровь по доброй воле избрал жизненный путь, который рано или поздно приведет его к писанию портретов русских княгинь, которые, лишь наполовину прикрыв наготу, возлежат на диванах в обнимку с ручными ягуарами. Он убеждал Ланселота вернуться под его кров и стать младшим священником, пока еще не поздно.
Но Ланселот остался непреклонен. Он глубоко сожалел о размолвке с родственником, которого всегда уважал, но пусть его прах поберет, если он вернется в среду, душившую его личность и налагавшую оковы на его дух. И в течение четырех лет дядя и племянник хранили взаимное молчание.
За эти годы Ланселот заметно продвинулся на избранном им поприще. И в тот момент, с которого начинается эта история, его будущее казалось весьма радужным. Он писал портрет Бренды, единственной дочери мистера и миссис Б.Б. Карберри-Пэрбрайт, проживающих в доме номер 11 на Макстон-сквер в Южном Кенсингтоне, что означало тридцать фунтов в его носок после доставки туда завершенного шедевра. Он научился жарить яичницу с беконом и практически покорил гавайскую гитару. И в довершение всего был помолвлен с бесстрашной юной поэтессой (приверженной верлибру) по имени Глэдис Бингли, более известной как Сладкозвучная Певица и проживающей в Гарбридж-Мьюс, Фулем, — очаровательной девушкой, очень похожей на зубочистку.
