Теперь герцогиня принялась вопить «Держи вора!», и Мервин поступил крайне безрассудно: вместо того чтобы, не теряя головы, небрежно сигануть в проезжающее такси, он совершил серьезный стратегический просчет — взял ноги в руки и припустил по Пиккадилли.
Естественно, ничего хорошего из этого не вышло. Восемьсот человек, возникнув неведомо откуда, жаждущими руками ухватили его за ворот и ремень брюк, и не успел он опомниться, как уже переводил дух в полицейском участке на Вайн-стрит.
Дальнейшее слилось в неясный туман. Участок внезапно сменился залом полицейского суда, и он увидел перед собой судью, который смахивал на филина с примесью хорька.
Затем последовал диалог, сохранившийся у него в памяти лишь отрывками.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Услышав крики «Держи вора!», ваша милость, и заметив, что обвиняемый бежит очень резво, я произвел задержание и отвел его в участок.
СУДЬЯ. И как он вел себя в участке?
ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Вроде как безучастно, ваша милость.
СУДЬЯ. То есть соучастников его вы не задержали?
Смех в зале.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Выяснилось, что он пытался похитить клубнику.
СУДЬЯ. Но как будто остался на бобах?
Смех в зале.
Ну-с, молодой человек, что вы можете сказать в свое оправдание?
МЕРВИН. А… э… я…
СУДЬЯ. Именно вы. (Смех в зале, к которому присоединяется и его милость.) Десять фунтов штрафа или две недели заключения.
Ну, вы сами понимаете, как неприятно все это было сыну моего кузена. В чисто театральном смысле судья буквально согнал его со сцены, по-свински присвоив все выигрышные реплики и с самого начала заручившись симпатиями зрителей; а сверх всего этого подходил конец квартала, за душой у Мервина остались только фунт два шиллинга три пенса, и вдруг ему ставят ультиматум: либо десять фунтов на бочку, либо две недели в узилище.
Оставалось лишь одно. Его возвышенная душа восстала при мысли о пребывании в темнице целых две недели, а потому надо было безотлагательно раздобыть где-то десять фунтов. Раздобыть же он их мог, лишь воззвав к своему дяде, лорду Болсаму.
И он отправил гонца на Беркли-сквер с сообщением, что находится в тюрьме и уповает, что и его дядя тоже хорошо себя чувствует. Вскоре явился дворецкий с конвертом, содержавшим десять фунтов, Проклятие Болсамов, билет третьего класса до Болсам-Регис в Шропшире и приказом тотчас, едва с него собьют оковы, сесть на первый же поезд туда и оставаться в замке Болсам вплоть до дальнейших распоряжений.
Ибо в замке, сообщил дядя, прибегнув к великолепнейшей филиппике, даже прыщавый пучеглазый никчемный бездельник и болван, вроде его племянника, не сумеет натворить чего-нибудь и навлечь позор на родовое имя.
И в этом, сказал мне Мервин, содержалось немало здравого смысла. Замок Болсам, величественный памятник старины, расположен минимум в полудюжине миль от чего бы то ни было, и единственный случай, когда его обитатель умудрился навлечь позор на родовое имя, произошел в дни Эдуарда Исповедника: тогдашний граф Болсам заманил десяток соседних землевладельцев в пиршественный зал, посулив напоить их сыченым медом, а сам взял да и угостил всех и каждого своим верным боевым топором, а потом поотрубал им головы и — что было несколько вульгарным — насадил эти головы на острия вдоль внешней стены замка.
И Мервин отправился в Болсам-Регис, устроился под кровом замка и, как он рассказывал мне, вскоре обнаружил, что ему некуда девать время. Два-три дня он кое-как терпел монотонность своего существования, вырезая инициалы любимой девушки на древних вязах и окаймляя их контурами сердца. Но на третье утро, сломав свой бойскаутский перочинный нож, он лишился даже этого занятия. И чтобы как-то заполнить досуг, отправился угрюмо бродить по аркбутанам и бастионам, окончательно повесив нос на квинту.
Пошныряв туда-сюда в размышлениях о девице Кларисе, он оказался перед рядами теплиц. День был очень холодный, восточный ветер резал его, как ножом, и Мервин подумал, что не худо бы войти в первую из них и в тепле выкурить две, а то и три сигареты.
Но не успел он переступить порог теплицы, как был буквально окружен клубникой. Ягоды — десятки и десятки их — манили спелостью и сочностью. На мгновение, сообщил мне Мервин, ему померещилось, что произошло Божье чудо. Он смутно вспомнил, что вроде бы нечто подобное случилось с израильтянами в пустыне. Ну, напомнил он мне, они еще все нудили, как к месту пришелся бы кусочек манны, и какое безобразие, что манны у них нет, и, дескать, снабженцы работают из рук вон, и они не удивятся, если кто-то наверху здорово греет на этом руки, — а тут вдруг из голубого неба посыпалось столько манны, сколько они могли съесть, да еще осталось для завтрака на следующий день.
Ну, короче говоря, именно так в первые минуты радостного изумления Мервин оценил случившееся.
Затем он вспомнил, что его дядя всегда приглашает в замок гостей на Рождество, и эта клубника, без сомнения, должна будет занять почетное место на каком-нибудь грядущем рауте или ином святочном веселье.
Ну, после этого все стало проще простого. Поспешив назад в замок, Мервин вернулся с картонкой и, держа ухо востро, не раздадутся ли шаги старшего садовника, отобрал десятка два самых великолепных ягод, уложил их в картонку, снова забежал в замок, схватил железнодорожное расписание, обнаружил, что поезд на Лондон пройдет менее чем через час, переоделся в городской костюм, схватил цилиндр, позаимствовал велосипед мальчика при конюшне, помчался, крутя педали, на станцию и примерно четыре часа спустя поднимался на крыльцо дома Кларисы Моллеби на Итон-сквер с картонкой под мышкой.
Впрочем, нет. Картонки, собственно говоря, у него под мышкой не было, потому что он забыл ее в поезде. А в остальном он провернул это дело без сучка и без задоринки.
Трезвый здравый смысл отличает всех Муллинеров, включая и менее умственно одаренных членов семьи. Мервин мгновенно понял, что не добьется ничего особенно полезного, если позвонит в дверь и бросится в гостиную любимой девушки, крича: «Посмотри-ка, что я тебе привез!»
Но с другой стороны, что делать? Он чувствовал, что водоворот событий ему слегка не по плечу.
Однажды, сообщил он мне, его втянули в любительский спектакль на роль дворецкого. Роль его состояла из следующих реплик и действий:
Входит Джоркинс, неся на подносе телеграмму.
ДЖОРКИНС. Телеграмма, миледи.
Джоркинс уходит.
На премьере он с полным самообладанием вышел на сцену и, сказав: «Телеграмма, миледи», подал пустой поднос героине, которая твердо знала, что при виде телеграммы прижмет руку к сердцу, воскликнет: «Боже мой!», вскроет телеграмму, сомнет ее в нервных пальцах, а затем упадет в обморок, и потому очень изумилась, если не сказать — взволновалась.
И вот теперь Мервин ощутил то же, что ощутил тогда.
