Однако, как мудро было указано, уроки, которые мы усваиваем в школьные дни, готовят нас к преодолению трудностей, которые грозят нам во взрослой жизни в широком мире, простирающемся вне школьных стен. Из туманов прошлого в мозгу епископа возникло внезапное воспоминание.
— Кошкодав!
— А?
— Если ты не испортил здание дурацкими перестройками и новшествами, то за углом должна быть водосточная труба, почти соприкасающаяся с одним из окон верхнего этажа.
Память не подвела его. За углом в плюще все еще пряталась труба, по которой он имел обыкновение карабкаться, когда летом одна тысяча восемьсот восемьдесят шестого года возвращался в дом после полуночного купания в реке.
— Ну-ка, лезь! — коротко распорядился он.
Директор не нуждался в дальнейших понуканиях, и вскоре, показав почти рекордное время, они покорили стену.
Но в тот миг, когда они достигли окна, и сразу же после того, как епископ известил своего старинного друга, что ему не поздоровится, если он еще раз лягнет его каблуком по лбу, окно внезапно открылось.
— Кто тут? — спросил звонкий молодой голос.
Директор откровенно растерялся. Даже в смутном ночном свете он различил, что высунувшийся над подоконником человек держит наготове клюшку для гольфа самого зловещего вида. И первым его порывом было назвать себя, тем самым очистившись от обвинения в том, что он — грабитель, как, видимо, в заблуждении предположил владелец клюшки. Однако тут же он обнаружил несколько причин, по которым ему никак не следовало называть себя, и замер на трубе в молчании, не зная, какие шаги предпринять. Епископ оказался гораздо находчивее.
— Скажи ему, что мы пара кошек. Кухаркиных, — подсказал он шепотом.
Человеку такой душевной прямоты и скрупулезной честности, как директор, было нелегко пасть до подобной лжи, но другого выхода не было.
— Все в порядке, — сказал он, тщась придать своему голосу непринужденную приветливость. — Мы пара кошек.
— Грабители с кошками на ногах?
— Нет. Самые обыкновенные кошки.
— Принадлежащие кухарке, — просуфлировал епископ снизу.
— Принадлежащие кухарке, — добавил директор.
— Ах так! — сказал человек в окне. — Ну в таком случае милости прошу.
Он посторонился, давая им дорогу. Епископ, истинный художник в сердце своем, проходя мимо, благодарно мяукнул для пущего правдоподобия. А затем вернулся к себе в спальню вместе с директором. Инцидент как будто был исчерпан.
Однако директора грызли сомнения.
— Ты думаешь, он поверил, что мы правда кошки? — осведомился он с тревогой.
— Не берусь утверждать категорически, — ответил епископ, — но, мне кажется, наша невозмутимость его полностью обманула.
— Да, пожалуй. А кто он такой?
— Мой секретарь. Тот самый молодой человек, которого я упоминал и который угостил нас этим превосходным тонизирующим средством.
— О, значит, все в порядке! Он тебя не выдаст.
— Конечно. А больше ничто не может навлечь на нас подозрений. Мы не оставили не одной улики.
— Тем не менее, — после некоторого размышления сказал директор, — я начинаю спрашивать себя, насколько разумным, в самом широком смысле этого слова, было красить эту статую.
— Но ведь кто-то должен был это сделать, — стойко возразил епископ.
— Совершенно верно, — согласился директор, повеселев.
На следующее утро епископ проснулся поздно и вкусил свой скудный завтрак в кровати. День, который так часто приносит с собой раскаяние в содеянном накануне, его пощадил. Труд предпринятый, труд завершенный приносит заслуженный отдых ночной, как правильно указал поэт Лонгфелло. И никаких сожалений он не испытывал, кроме, пожалуй, одного. Теперь, когда все уже было позади, ему начало казаться, что голубая краска смотрелась бы эффектней. Однако его старинный друг так страстно отстаивал розовую, что ему, гостю, было бы неловко не уступить желанию своего хозяина. И все же, все же голубой цвет, вне всяких сомнений, поражал бы взоры куда сильнее.
В дверь постучали, и вошел Августин.
— Доброе утро, епискуля.
— С добрым утром, Муллинер, — благодушно ответил епископ. — Я нынче что-то заспался.
— Послушайте, епискуля, — с некоторым беспокойством осведомился Августин, — очень большую дозу «Взбодрителя» вы вчера приняли?
— Большую? Нет. Насколько помню, очень маленькую. Всего две полные рюмки среднего размера.
— Ох!
— А почему вас это интересует, мой милый?
— Да так. Никакой особой причины. Просто вы мне показались чуточку странноватым там, на водосточной трубе.
Епископ слегка огорчился:
— Так, значит, вас не обманула наша э… невинная хитрость?
— Нет.
— Мы с директором вышли подышать воздухом, — объяснил епископ, — и он потерял ключ. Как прекрасна по ночам Природа, Муллинер! Темные бездонные небеса, легкий ветерок, будто нашептывающий вам на ушко свои секреты, благоухание юных растений.
— Да, — сказал Августин и немного помолчал. — С утра тут началась порядочная заварушка. Вчера ночью кто-то покрасил статую лорда Хемела Хемпстедского.
— Неужели?
— Да.
— Ну, что же, — снисходительно промолвил епископ, — мальчики остаются мальчиками.
— Крайне таинственное происшествие.
— Бесспорно, бесспорно. Однако, в конце-то концов, Муллинер, разве сама Жизнь не тайна?
— Но особая таинственность заключается в том, что на голове статуи обнаружили вашу шляпу.
Епископ вздрогнул:
— Как!
— Стопроцентно.
— Муллинер, — сказал епископ, — оставьте меня, мне надо кое о чем поразмыслить.
Он торопливо оделся и немеющими пальцами кое-как застегнул гетры. Теперь он вспомнил все. Да-да, он надел шляпу на голову статуи. В тот момент эта мысль казалась превосходной, и он ей не противился. Как мало в момент совершения самых, казалось бы, обычных действий мы думаем о том, сколь далеко идущими могут оказаться их последствия!
Директор как раз наставлял шестой класс в премудростях греческого, и епископ не находил себе места, пока в двенадцать тридцать удар колокола не возвестил начала получасовой перемены. Он замер у окна, изнывая от нетерпения, и скоро в кабинет вошел директор — тяжелой походкой человека, которого что-то гнетет.
— Ну?! — вскричал епископ, едва он переступил порог.
Директор сбросил шапочку и мантию, после чего рухнул в кресло.
— Не могу понять, — простонал он, — какое безумие владело мной вчера ночью.
