— Девица по фамилии Кэммерли.
— А? — сказал Арчибальд с новым зевком. — Значит, я с ней не знаком.
— Представлю тебя, если хочешь. Она наверняка будет на Аскотских скачках. Поищи нас там.
Арчибальд зевнул в третий раз.
— Ладно, — сказал он, — если не забуду. Расскажи мне про нее. Ну там, есть у нее какие-нибудь отцы или матери и всякое такое прочее?
— Только тетка. Она живет у нее на Парк-стрит. Она с приветом.
Арчибальд вздрогнул, уязвленный до глубины души.
— С приветом? Эта божественная… я хочу сказать, эта довольно привлекательная на вид девушка?
— Да не Аврелия. Тетка. Она думает, что Бэкон написал Шекспира.
— Думает, кто написал что? — спросил сбитый с толку Арчибальд, ибо имена эти ничего ему не говорили.
— Про Шекспира ты, конечно, слышал. Он довольно известен. Пописывал пьески. Только тетка Аврелии говорит, что вовсе нет. Стоит на том, что типчик по фамилии Бэкон писал их за него.
— Очень любезно с его стороны, — одобрительно сказал Арчибальд. — Хотя, конечно, он мог задолжать Шекспиру деньги.
— Не исключено.
— Так как его там?
— Бэкон.
— Бэкон, — повторил Арчибальд, записывая на манжете. — Так-так.
Алджи пошел своей дорогой, а Арчибальд, чья душа бурлила и пузырилась, как доведенный до кипения расплавленный сыр, рухнул в кресло и незряче уставился на потолок. Потом, поднявшись на ноги, он направился в Берлингтонский пассаж купить носки.
Процесс покупки носков на время умерил буйство крови в жилах Арчибальда. Но даже носки со стрелкой цвета лаванды способны лишь дать облегчение, но не исцелить. Вернувшись домой, он ощутил муку, усиленную вдвойне. Ибо наконец-то у него было время поразмыслить, а от мыслей голова у Арчибальда всегда разбаливалась.
Небрежные слова Алджи подтвердили наихудшие его подозрения. Девушка, чья тетка знает все про Шекспира и Бэкона, по необходимости живет в интеллектуальной атмосфере, в которой слабой на головку птахе вроде него никак не воспарить. Даже если он с ней познакомится, даже если она пригласит его бывать у них, даже если со временем отношения между ними станут самыми сердечными — что тогда? Как смеет он даже мечтать о такой богине? Что он может ей предложить?
Деньги?
Да, и много. Но что такое деньги?
Носки?
Да, у него лучшая коллекция носков в Лондоне, но носки — это еще не все.
Любящее сердце?
Но что от него проку?
Нет, такая девушка, как Аврелия Кэммерли, чувствовал он, потребует от претендента на ее руку чего-нибудь вроде дарования, редкого таланта. Он должен быть Человеком, Способным На Многое.
А на что, спросил себя Арчибальд, способен он? Да абсолютно ни на что, исключая имитацию курицы, снесшей яйцо.
Вот на это он способен. И еще как! В имитации курицы, снесшей яйцо, он был признанным мастером. В этом — и только в этом — отношении его слава гремела по всему лондонскому Уэст-Энду. «Другие ждут вопросов наших, ты ж свободен». Этот вердикт, который поэт Мэтью Арнольд вынес Шекспиру, позолоченная лондонская молодежь вынесла бы Арчибальду Муллинеру, если рассматривать его исключительно как человека, способного имитировать курицу, снесшую яйцо. «Муллинер, — говорили они друг другу, — может быть, во многих отношениях и отрицательная величина, но он умеет имитировать курицу, снесшую яйцо».
Однако как подсказывала ему логика, этот дар не только не принесет ему пользы, но, наоборот, явится серьезнейшей помехой. У девушки, подобной Аврелии Кэммерли, столь вульгарное шутовство вызовет лишь брезгливое отвращение. Он залился краской при одной мысли, что она может когда-нибудь узнать всю глубину его падения.
И потому, когда несколько недель спустя их познакомили на Аскотских скачках и она, глядя на него с презрительным отвращением, как показалось его чутко настороженной душе, сказала: «Мне говорили, вы имитируете курицу, снесшую яйцо, мистер Муллинер?» — он ответил со жгучим негодованием: «Это ложь, гнусная и омерзительная ложь, источник которой я выслежу и разоблачу перед всем светом».
Мужественные слова! Но достигли ли они цели? Поверила ли она ему? Он надеялся, что да, но ее надменные глаза словно сверлили его. Словно добирались до самых глубин его души и обнажали ее — душу имитатора кур.
Тем не менее она пригласила его бывать у них. С эдаким царственным скучающим пренебрежением — и только после того, как он дважды попросил у нее разрешения на это. Но как бы то ни было, она его пригласила! И Арчибальд героически решил, что, какого бы изнуряющего умственного напряжения это ни потребовало, он покажет ей, сколь ошибочным было ее первое впечатление: пусть он и кажется глупым и пошлым, но в его натуре откроются глубины, о существовании которых она и не подозревала.
Для молодого человека, в свое время исключенного из Итона как переросток и верящего всему, что он читал в колонке Знатока Скачек утренней газеты, Арчибальд, должен я признать, проявил в столь критическом положении сообразительность, какой никто из знавших его близко от него никак не ожидал. Возможно, любовь стимулирует ум, но, возможно, наступает момент, когда Кровь дает о себе знать. А Арчибальд, вы, конечно, помните, в конце-то концов был Муллинером, и муллинеровская сметка взыграла в нем.
— Медоуз, любезный мой, — сказал он Медоузу, своему любезному камердинеру.
— Сэр? — сказал Медоуз.
— Вроде бы, — сказал Арчибальд, — имеется… или имелся типус по фамилии Шекспир. И еще один типус по фамилии Бэкон. Бэкон вроде бы пописывал пьесы, а Шекспир ставил на программке свою фамилию и присваивал себе все права.
— Неужели, сэр?
— Если правда, так это же нехорошо, Медоуз.
— И весьма, сэр.
— Значит, вот так. Я хочу внимательно разобраться в этом деле. Будьте добры, смотайтесь в библиотеку и возьмите для меня пару книг про все про это.
Арчибальд спланировал свою кампанию с величайшей хитростью. Он знал, что приступить к завоеванию сердца Аврелии Кэммерли он сможет, только утвердившись в добром мнении ее тетки. Ему придется обхаживать тетку, всячески ее умасливать (разумеется, с самого начала дав ясно понять, что его избранница — не она). И если для достижения цели необходимо почитать про Шекспира и Бэкона, то, сказал он себе, не пройдет и недели, как тетка будет есть у него из рук.
Медоуз вернулся с пачкой зловещего вида томов, и Арчибальд две недели лихорадочно их штудировал. Затем, расставшись с моноклем, который до этой минуты был его неизменным и верным спутником, он заменил его парой очков в роговой оправе, придававших ему сходство с ученой овцой, и отправился в дом на Парк-стрит нанести свой первый визит. Через пять минут после своего водворения в гостиной он отказался от сигареты, заявив, что не курит, и сумел отпустить несколько едких замечаний о вреднейшей привычке хлебать коктейли, свойственной подавляющему большинству представителей его поколения.
