— Многие впечатлительные души, делящие ваше призвание, придерживаются таких же взглядов, — заверил его мистер Муллинер. — Как моя племянница Шарлотта, например.
— Все мой темперамент, — сказал поэт. — Не терплю мертвых созданий, и тем более когда они, как вышеупомянутые кролики, столь очевидно, столь — сказать ли? — наглядно претерпели Великую Перемену. Дайте мне, — продолжал он, пока его лицо утрачивало зеленоватый оттенок, — дайте мне жизнь, радость и красоту.
— Вот так говорила и моя племянница Шарлотта, — сказал мистер Муллинер.
— Как ни странно, именно эта мысль вдохновила второй сонет моего венка, к которому теперь, когда этот юный джентльмен с портативным моргом покинул нас…
— Моя племянница Шарлотта, — сказал мистер Муллинер с мягкой твердостью, — принадлежала к тем кротким, мечтательным, взыскующим девушкам, которые, как мне иногда кажется, располагая более чем достаточным доходом, злоупотребляют этим преимуществом и творят Вдохновенные Виньетки для художественных еженедельников. Вдохновенные Виньетки Шарлотты пользовались большим спросом среди редакторов лондонских скорее интеллектуальных, нежели преуспевающих периодических изданий. Едва эти бережливые люди поняли, что она готова поставлять полновесные Виньетки бесплатно, ради чистого удовольствия видеть свою фамилию напечатанной, они начали носить ее на руках. В результате она вскоре стала свободно вращаться в самых утонченных литературных кругах, и однажды на дружеском завтраке в «Попранной фиалке» ее соседом оказался богоподобный молодой человек, при виде которого в ее сердце словно повернулся ключ…
— Да, кстати, о прозрачном студеном ключе… — начал поэт.
— В семье, к которой я имею честь принадлежать, — продолжал мистер Муллинер, — Купидон всегда находил превосходнейшие мишени для своих стрел. Наши сердца пылки, наши страсти бурны. Не будет преувеличением сказать, что моя племянница Шарлотта полюбила этого молодого человека, еще не успев загарпунить первую сардинку на блюде с закусками. Лицо у него было интенсивно духовное: широкий мраморный лоб и глаза, которые Шарлотте показались не столько глазами, сколько двумя дырками, прокомпостированными в оболочке прекраснейшей души. Он писал, узнала она, Пастели В Прозе, а звали его — если она верно расслышала его имя, когда их знакомили, — звали его Обри Трефусис.
В «Попранной фиалке» дружба расцветает быстро. Poulet rôti au cresson
[14]
только-только разнесли, а молодой человек уже приобщал Шарлотту к своим надеждам, к своим страхам и к истории своего детства. Она изумилась, узнав, что он не потомок длинной вереницы художественных натур, но происходит из заурядной помещичьей семьи, интересы которой не простираются дальше лисьей травли и охоты на фазанов.
— Вы без труда вообразите, — сказал он, накладывая ей брюссельскую капусту, — каким диссонансом являлась такая среда для моего воспаряющего юного духа. Мои близкие пользуются большим уважением в наших краях, но сам я всегда видел в них шайку обагренных кровью мясников. У меня очень твердые взгляды на доброе отношение к животным. При встрече с кроликом мой первый порыв — предложить ему листик салата. А моим близким кролик, наоборот, кажется ущербным без заряда дроби в его организме. Мой отец, как мне кажется, скосил больше отборных птиц в расцвете их дней, чем любой другой охотник в Центральных графствах. На прошлой неделе мне все утро погубила его фотография в «Татлере», на которой он весьма сурово взирает на уточку, испускающую дух. Мой старший брат Реджинальд несет гибель любым обитателям животного царства. А мой младший брат Уильям, насколько мне известно, тренируется для встреч с более крупными представителями фауны, кося воробьев из духового ружьеца. Что до духовности, то Кровавль-Корт ее отсутствием превзойдет и Чикаго.
— Кровавль-Корт? — вскричала Шарлотта.
— Едва мне исполнился двадцать один год, я получил право распоряжаться скромным, но достаточным наследством и тотчас переехал в Лондон, чтобы вести литературную жизнь. Моя семья, разумеется, пришла в ужас. Мой дядя Фрэнсис, помнится, часами пытался меня урезонить. Видите ли, дядя Фрэнсис прежде был знаменитым охотником на крупную дичь. Мне говорили, что он перестрелял больше гну, чем любой другой человек, чья нога когда-либо ступала на землю Африки. Собственно, до самого последнего времени он палил по гну буквально без передышки. Теперь, как я слышал, его скрутил люмбаго, а потому он возвратился в Кровавль-Корт лечиться «Суперэмульсией Риггса» и солнечными ваннами.
— Так Кровавль-Корт — ваш отчий дом?
— Совершенно верно. Кровавль-Корт, Малый Кровавль под Горсби-на-Узе, Бедфордшир.
— Но Кровавль-Корт принадлежит сэру Александру Бассинджеру.
— Моя настоящая фамилия Бассинджер. Я взял псевдоним Трефусис, чтобы пощадить чувства моих близких. Но откуда вам известен наш дом?
— На следующей неделе я еду туда погостить. Моя мать — старинная подруга леди Бассинджер.
Обри был поражен. И, будучи, подобно всем творцам Пастелей В Прозе, мастером сотворения афоризмов, он тотчас упомянул, что мир очень тесен.
— Ну-ну-ну, — сказал он.
— Судя по вашим словам, — сказала Шарлотта, — мой визит будет тягостным. Ничто мне так не отвратительно, как охота развлечения ради.
— Два ума с единой мыслью, — сказал Обри. — Знаете что? Моей ноги в Кровавле не было уже много лет, но если вы едете туда, так я тоже туда поеду. Да! Пусть даже мне придется свидеться с дядей Фрэнсисом.
— Вы поедете туда?
— Безусловно. Я не могу допустить, чтобы девушка столь утонченная и впечатлительная оказалась на бойне вроде Кровавль-Корта без родственной души, которая обеспечила бы ей моральную поддержку.
— Я не понимаю…
— Я объясню вам! — Его голос стал очень серьезным. — Этот дом накладывает чары.
— Что-что?
— Чары. Жутчайшие чары, которые парализуют гуманность на корню, какой бы принципиальной она ни была. Кто знает, как они могут подействовать на вас, если вы отправитесь туда без надежного защитника, вроде меня, готового поддержать вас, направлять вас в час сомнений…
— Что за вздор!
— Ну, могу сказать вам только, что в давние дни, когда я был еще мальчиком, туда поздно вечером в пятницу приехал видный деятель «Лиги милосердия к нашим бессловесным друзьям», а в два часа пятнадцать минут пополудни в субботу он стал заводилой и душой веселой компании, которая объединилась для того, чтобы загнать какого-нибудь местного барсука в перевернутую бочку.
Шарлотта беззаботно рассмеялась:
— На меня чары не подействуют.
— И разумеется, на меня, — сказал Обри. — Тем не менее я предпочту быть рядом с вами, если вы не против.
— Против, мистер Бассинджер? — нежно прошептала Шарлотта и с восторгом заметила, что при этих словах и взгляде, которым она их сопроводила, человек, кому (как я упоминал, у нас, Муллинеров, это быстро) она уже отдала свое сердце, весь затрепетал. Ей почудилось, что в его таких одухотворенных глазах она видит пламя любви.
