– Пусть за все заплатит, за все! – кричала Тория.
А он плакался:
– Я беден – отпустите меня!
Но все, даже судьи, смеялись над ним. Он выдавливал из себя слезы, чтобы разжалобить их. Но женщины смеялись.
Так как основания для пытки были, то суд постановил пытать его до тех пор, пока он не сознается, как именно он убивал, откуда появлялся, где вещи убитых и где он прятал награбленные деньги.
В застенке на него надели совсем новенькие тесные сапоги, и судья спросил его, каким образом сатана внушил ему столь злые умыслы и толкнул его на столь ужасные преступления, он же судье ответил так:
– Сатана – это я сам, таково мое естество. Я родился на свет уродцем, неспособным к телесным упражнениям, и меня все почитали за дурачка и часто били. Меня никто не жалел – ни мальчики, ни девочки. Когда я вырос, ни одна женщина не желала иметь со мной дело, даже за деньги. Тогда я возненавидел смертельной ненавистью все, что происходит от женщины. Я донес на Клааса, оттого что его все любили. Я любил только денежки – это были мои белокурые или же золотистые подружки. Казнь Клааса обогатила меня и доставила наслаждение. Но меня час от часу сильнее манило стать волком, мне до страсти хотелось кусаться. В Брабанте я увидел вафельницу и подумал, что из такой вафельницы можно сделать отличную железную пасть. О, если б я мог схватить вас за горло, кровожадные тигры, забавляющиеся муками старика! Я бы вас искусал с еще большим наслаждением, нежели солдата или же девочку. Когда она, такая хорошенькая, беззащитная, спала на солнышке, зажав в руках сумочку с деньгами, во мне заговорили жалость и вожделение. Но так как я уже стар и обладать ею не мог, то я укусил ее...
На вопрос судьи, где он живет, рыбник ответил так:
– В Рамскапеле. Оттуда я хожу в Бланкенберге, в Хейст и даже в Кнокке. По воскресеньям и праздничным дням я делаю в этой самой вафельнице по брабантскому способу вафли и хожу по городам и селам. Вафельница у меня всегда чистая, смазанная жиром. На вафли, на эту иноземную новинку, большой спрос. Если же вы полюбопытствуете, почему никто не мог меня узнать, то я вам скажу, что я красил и лицо и волосы в рыжий цвет. Что касается волчьей шкуры, на которую вы, вопрошая, злобно указываете пальцем, то я из презрения к вам отвечу и на этот вопрос: я убил двух волков в Равесхоольском и Мальдегемском лесах. Я сшил обе шкуры, вышла одна большая, и в нее я влезал. Прятал я ее в ящике среди хейстских дюн. Там и награбленная одежда – я хотел продать ее как-нибудь при случае по выгодной цене.
– Подведите его к огню, – распорядился судья.
Палач исполнил приказание.
– А где деньги? – спросил судья.
– Этого король не узнает, – отвечал рыбник.
– Жгите его свечами, – приказал судья. – Поближе, поближе к огню!
Палач исполнил приказ, а рыбник закричал:
– Я ничего больше не скажу! Я и так много наговорил, и вы меня сожжете. Я не колдун – зачем вы подвигаете меня к огню? И так ноги у меня в ожогах, в крови! Я ничего не скажу. Зачем еще ближе? Ноги у меня все в крови, говорят вам, в крови! Эти сапоги из раскаленного железа. Деньги? Это мои единственные друзья на всем свете... Ну хорошо... Только не надо огня! Деньги у меня в погребе, в Рамскапеле, в сундуке... Не отнимайте их у меня! Помилосердствуйте и пощадите, господа судьи! Убери свечи, проклятый палач!.. А он еще сильнее стал жечь... Деньги в сундуке с двойным дном, завернуты в шерстяную ткань, чтобы не слышно было звяканья, если кто-нибудь тряхнет сундук. Ну теперь я все сказал. Отведите меня от огня!
Его отвели от огня, и он злобно усмехнулся.
Судья спросил, чему он смеется.
– От радости, что больше не жжет, – отвечал рыбник.
Судья задал ему вопрос:
– Тебя никто не просил показать твою вафельницу с зубьями?
Рыбник же ему на это ответил так:
– У других точно такие же, только в моей дырочки, куда я ввинчивал железные зубья. На рассвете я их вынимал. Крестьяне охотней покупали вафли у меня, чем у других продавцов. Они их называют waefels met brabandsche knoopen (вафли с брабантскими пуговичками): когда зубьев нет, то от пустых углублений на вафлях остаются кружочки, похожие на пуговички.
А судья ему опять:
– Когда ты нападал на несчастные жертвы?
– И днем и ночью. Днем я со своей вафельницей обходил дюны, выходил на большие дороги и подстерегал прохожих, а уж по субботам всегда караулил, потому что в Брюгге большой базар в этот день. Если мимо меня шагал крестьянин и вид у него был мрачный, я его не трогал: коли крестьянин закручинился, значит, в кошельке у него отлив. Если же я видел веселого путника, то шел за ним по пятам, неожиданно бросался на него сзади, прокусывал затылок и отбирал кошелек. И так я грабил не только в дюнах, а и на всех дорогах и тропах.
Тут судья сказал ему:
– Кайся и молись Богу.
Но рыбник стал богохульствовать:
– Таким меня Господь Бог сотворил. Я не по своей воле так поступал – во мне говорила природа. Тигры свирепые, вы наказываете меня несправедливо! Не сжигайте меня – я не по своей воле так поступал! Сжальтесь надо мной – я беден и стар. Я все равно умру от ран. Не сжигайте меня!
Его привели под липу возле Vierschare, чтобы при народе объявить ему приговор.
И, как страшный злодей, разбойник и богохульник, он был приговорен к просверлению языка каленым железом, к отсечению правой руки и к сожжению на медленном огне у ворот ратуши.
А Тория кричала:
– Правосудие свершилось, теперь он заплатит за все!
А народ кричал:
– Lang leven de Heeren van de wet! (Да здравствуют господа судьи!)
Рыбника отвели в тюрьму, и там ему дали мяса и вина. И рыбник обрадовался – по его словам, он никогда еще так сладко не ел и не пил; король, мол, заберет себе все его достояние и потому может позволить себе роскошь в первый и последний раз угостить его на славу.
И, говоря это, рыбник горьким смехом смеялся.
Наутро его чуть свет вывели на казнь, и, увидев Уленшпигеля возле костра, он показал на него пальцем и крикнул:
– Его тоже надо казнить, как убийцу старика! Назад тому десять лет он тут, в Дамме, бросил меня в канал за то, что я донес на его отца. А донес я как верноподданный его католического величества.
С колокольни собора Богоматери плыл похоронный звон.
– Это и по тебе звон, – сказал Уленшпигелю рыбник, – тебя повесят, потому что ты убийца!
– Лжет рыбник! – кричал весь народ. – Лжет лиходей, душегуб!
А Тория, метнув в него камень и поранив ему лоб, кричала как безумная:
– Если б он тебя утопил, ты бы, кровопийца, не загрыз мою доченьку!
Уленшпигель ничего не говорил.
