Ламме в поисках жены по примеру всего этого веселого люда тоже катался на коньках, но то и дело падал.
Уленшпигель между тем захаживал утолять голод и жажду в дешевенькую таверну на набережной и там не без приятности беседовал со старой baesine.
Как-то в воскресенье около девяти часов он зашел туда пообедать.
– Однако, помолодевшая хозяйка, – сказал он смазливой бабенке, подошедшей услужить ему, – куда девались твои морщины? Зубы у тебя белые, молодые и все до одного целы, а губы красные, как вишни. А эта ласковая и лукавая улыбка предназначается мне?
– Как бы не так! – отвечала она. – Чего подать?
– Тебя, – сказал Уленшпигель.
– Пожалуй, слишком жирно будет для такого одра, как ты, – отрезала бабенка. – Не желаешь ли какого-нибудь другого мяса?
Уленшпигель молчал.
– А куда ты девал красивого парня, статного, полного, который всюду ходил с тобой? – спросила бабенка.
– Ламме? – спросил Уленшпигель.
– Куда ты его девал? – повторила она.
Уленшпигель же ей на это ответил так:
– Он ест в лавчонках крутые яйца, копченых угрей, соленую рыбу, zuurtjes
[215]
, – словом, все, что только можно разгрызть, а ходит он туда в надежде встретить жену. Ах, зачем ты не моя жена, красотка! Хочешь пятьдесят флоринов? Хочешь золотое ожерелье?
Но красотка перекрестилась.
– Меня нельзя ни купить, ни взять насильно, – сказала она.
– Ты никого не любишь? – спросил Уленшпигель.
– Я люблю тебя как своего ближнего. Но больше всего я люблю Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятую Деву, которые велят мне блюсти мою женскую честь. Это трудно и тяжко, но Господь помогает нам, бедным женщинам. Впрочем, иные все же поддаются искушению. А что твой толстый друг-весельчак?
– Он весел, когда ест, печален, когда голоден, и вечно о чем-то мечтает, – отвечал Уленшпигель. – А у тебя какой нрав – жизнерадостный или же унылый?
– Мы, женщины, рабыни нашей госпожи, – отвечала она.
– Какой госпожи? Причуды? – спросил Уленшпигель.
– Да, – отвечала она.
– Я пришлю к тебе Ламме.
– Не надо, – сказала она. – Он будет плакать, и я тоже.
– Ты когда-нибудь видела его жену? – спросил Уленшпигель.
– Она грешила с ним, и на нее наложена суровая епитимья, – вздохнув, сказала она. – Ей известно, что он уходит в море ради того, чтобы восторжествовала ересь, – каково это ее христианской душе? Защищай его, если на него нападут; ухаживай за ним, если его ранят, – это просила тебе передать его жена.
– Ламме мне друг и брат, – молвил Уленшпигель.
– Ах! – воскликнула она. – Ну что бы вам вернуться в лоно нашей матери – святой церкви!
– Она пожирает своих детей, – сказал Уленшпигель и вышел.
Однажды, мартовским утром, когда бушевал ветер и лед сковывал реку, преграждая путь кораблю Гильома, моряки и солдаты развлекались и забавлялись катанием на салазках и на коньках.
Уленшпигель в это время был в таверне, и смазливая бабенка, чем-то расстроенная, словно бы не в себе, неожиданно воскликнула:
– Бедный Ламме! Бедный Уленшпигель!
– Чего ты нас оплакиваешь? – спросил он.
– Беда мне с вами! – продолжала она. – Ну почему вы не веруете в таинство причащения? Тогда вы бы уж наверно попали в рай, да и в этой жизни я могла бы содействовать вашему спасению.
Видя, что она отошла к двери и насторожилась, Уленшпигель спросил:
– Ты хочешь услышать, как падает снег?
– Нет, – отвечала она.
– Ты прислушиваешься к вою ветра?
– Нет, – отвечала она.
– Слушаешь, как гуляют в соседней таверне отважные наши моряки?
– Смерть подкрадывается неслышно, как вор, – сказала она.
– Смерть? – переспросил Уленшпигель. – Я не понимаю, о чем ты говоришь. Подойди ко мне и скажи толком.
– Они там! – сказала она.
– Кто они?
– Кто они? – повторила она. – Солдаты Симонсена Роля – они кинутся на вас с именем герцога на устах. Вас кормят здесь на убой, как быков. Ах, зачем я так поздно об этом узнала! – воскликнула она и залилась слезами.
– Не плачь и не кричи, – сказал Уленшпигель. – Побудь здесь.
– Не выдай меня! – сказала она.
Уленшпигель обегал все лавочки и таверны.
– Испанцы подходят! – шептал он на ухо морякам и солдатам.
Все бросились на корабль и, в мгновенье ока изготовившись к бою, стали ждать неприятеля.
– Погляди на набережную, – обратился к Ламме Уленшпигель. – Видишь, там стоит смазливая бабенка в черном платье с красной оборкой и надвигает на лоб белый капор?
– Мне не до нее, – сказал Ламме. – Я озяб и хочу спать.
С этими словами он закутался в opperstkleed и сделался глух как стена.
Уленшпигель узнал женщину и крикнул ей с корабля:
– Поедем с нами?
– С вами я рада бы и в могилу, да нельзя... – отвечала она.
– Право, поедем! – крикнул Уленшпигель. – Впрочем, подумай хорошенько! В лесу соловей счастлив, в лесу он поет. А вылетит из лесу – морской ветер переломает ему крылышки, и он погиб.
– Я пела дома, пела бы и на воздухе, если б могла, – отвечала она и подошла поближе к кораблю. – На, возьми – это снадобье для тебя и для твоего друга, хотя он и спит, когда нужно бодрствовать. Ламме! Ламме! Да хранит тебя Господь! Возвращайся цел и невредим!
И тут она открыла лицо.
– Моя жена, моя жена! – вскричал Ламме и хотел было спрыгнуть на лед.
– Твоя верная жена! – крикнула та и бросилась бежать без оглядки.
