Что же молчали зеландские пушки?
Есть у нас пули, порох и ядра,
Железные ядра, чугунные ядра.
Если с нами Бог, то кто же нам страшен?
Бей в барабан войны и славы!
Да здравствует гёз! Бей в барабан!
Меч обнажен, воспарили сердца,
Руки тверды, и меч обнажен.
Провались, десятина, в тартарары!
[220]
Смерть палачу, мародеру веревка.
Король вероломный, восстал народ!
Меч обнажен ради наших прав,
Наших домов, наших жен и детей.
Меч обнажен, бей в барабан!
Сердца воспарили, руки тверды.
К чертям десятину с позорным прощеньем.
Бей в барабан войны, бей в барабан!
– Да, товарищи и друзья, – сказал Уленшпигель, – они воздвигли в Антверпене, перед ратушей, великолепный эшафот, крытый алым сукном. На нем, словно король, восседает герцог в окружении прислужников своих и солдат. Он пытается благосклонно улыбнуться, но вместо улыбки у него выходит кислая мина. Бей в барабан войны!
Он дарует прощенье – внимайте! Его золоченый панцирь сверкает на солнце. Главный профос на коне, около самого балдахина. Вон глашатай с литаврщиками. Он читает. Он объявляет прощенье всем, кто ни в чем не повинен. Остальные будут строго наказаны.
[221]
Слушайте, товарищи: он читает указ, обязывающий всех, под страхом обвинения в мятеже, к уплате десятой и двадцатой части.
И тут Уленшпигель запел:
О герцог! Ты слышишь ли голос народа,
Рокот могучий? Вздымается море,
Вскипают на нем штормовые валы.
Довольно поборов, довольно крови,
Довольно разрухи! Бей в барабан!
Меч обнажен. Бей в барабан скорби!
Коготь ударил по ране кровавой.
После убийства – грабеж. Ты хочешь
Золото наше и кровь нашу выпить, смешав?
Преданы были бы мы государю,
Но клятву свою государь нарушил,
И мы от присяги свободны. Бей в барабан войны!
Герцог Альба, кровавый герцог,
Видишь ли эти закрытые лавки?
Бакалейщики, пекари, пивовары
Не торгуют, чтоб не платить тебе подать.
Кто привет тебе шлет, когда проезжаешь?
Никто! Ты чуешь, как гнев и презренье
Дыханьем чумы тебя обдают?
Фландрии край прекрасный,
Брабанта край веселый
Печальны, словно кладбища.
Где некогда, в пору свободы,
Пели виолы и флейты визжали, —
Ныне безмолвье и смерть.
Бей в барабан войны!
Вместо веселых лиц
Бражников и влюбленных
Видны бледные лики
Ждущих смиренно,
Что сразит их неправедный меч.
Бей в барабан войны!
Больше не слышно в тавернах
Веселого звона кружек,
И не поют на улицах
Девичьи голоса.
Брабант и Фландрия, страны веселья,
Ныне вы стали странами слез.
Бей в барабан скорби!
Страждущая возлюбленная, родина бедная наша,
Ты под пятой убийцы голову не клони.
Трудолюбивые пчелы, яростным роем бросайтесь
На злобных испанских шершней!
Трупы зарытых женщин и девушек,
Ко Христу воззывайте: «Отмсти!»
Ночью в полях бродите, бедные души,
К Господу воззывайте! Руке ударить не терпится,
Меч обнажен. Герцог, брюхо тебе мы вспорем
И кишками нахлещем по морде!
Бей в барабан. Меч обнажен.
Бей в барабан. Да здравствует гёз!
И все моряки и солдаты с корабля Уленшпигеля и с других кораблей подхватили:
Меч обнажен. Да здравствует гёз!
И, как гром свободы, гремели их голоса.
3
Стоял январь, жестокий месяц, способный заморозить теленка в животе у коровы. Снег падал и тут же замерзал. Воробьи искали на обледенелом снегу какие-нибудь жалкие крохи, а мальчишки подманивали их на клей и притаскивали эту дичь домой. На светло-сером небе отчетливо вырисовывались неподвижные костяки деревьев с пуховиками снега на ветках, и такие же снежные пуховики лежали на кровлях и на оградах, а на пуховиках были видны следы кошачьих лап – кошки тоже охотились на воробьев. Тем же чудодейственным руном, охраняющим земное тепло от зимней стужи, были покрыты дальние луга. Над домами и над лачугами поднимались к небу черные столбы дыма. Ни единый звук не нарушал тишины.
А Катлина и Неле сидели дома, и Катлина, тряся головой, бормотала:
– Ганс! Сердце мое стремится к тебе. Отдай семьсот каролю Уленшпигелю, сыну Сооткин. Если у тебя денег нет, все равно приходи ко мне – я хочу видеть светоносный твой лик. Убери огонь – голова горит. Ах, где твои снежные поцелуи? Где твое ледяное тело, милый мой Ганс?
Она стояла у окна. Вдруг мимо рысью пробежал voetlooреr – гонец с бубенчиками на поясе.
– Едет наместник, наместник Дамме!
И так он, созывая бургомистров и старшин, добежал до ратуши.
Внезапно в глубокой тишине запели две трубы. Жители Дамме, вообразив, что это возвещает прибытие его королевского величества, бросились к дверям.
И Катлина с Неле вышли за порог. Они еще издали увидели отряд блестящих всадников, а впереди отряда ехал человек в opperstkleed’e из черного бархата с куньей оторочкой, в бархатном камзоле с золотым шитьем и в опойковых сапогах на куньем меху. И в этом человеке Катлина и Неле узнали наместника.
За ним ехали молодые дворяне, бархатная одежда которых, несмотря на запрет покойного императора, была отделана вышивкой, галунами, лентами, золотом, серебром и шелком. Их opperstkleed’ы были, как и у наместника, оторочены мехом. На их шляпах с золотыми пуговицами и шнурками красовались, весело колыхались и на ветру развевались большие страусовые перья.
Было видно, что все это приближенные наместника, особенно один, с недовольным выражением лица; на нем был зеленый бархатный, шитый золотом камзол, черный бархатный плащ и черная шляпа с большими перьями. А нос у него напоминал ястребиный клюв, губы у него были тонкие, волосы рыжие, лицо бледное, осанка горделивая.
Как скоро отряд поравнялся с домом Катлины, она подбежала к бледному всаднику, схватила за узду его коня и, не помня себя от радости, крикнула:
– Ганс, любимый мой, я знала, что ты вернешься! Как тебе идут бархат и золото! Ты весь сверкаешь, ровно солнце на снегу! Ты привез мне семьсот каролю? Я вновь услышу орлий твой клекот?
