А народ говорил:
– Слышите, как он кощунствует и богохульствует? Собаке собачья смерть.
Еще через день судьи вынесли приговор Катлине. Ее решили подвергнуть испытанию водой в Брюггском канале. Если она выплывет – значит, она ведьма и ее сожгут. Если же она пойдет ко дну и утонет – значит, она христианка, и тело ее будет погребено в церковной ограде.
Еще через день Катлину со свечой в руках, босую, в черной холщовой рубахе, торжественно повели под деревьями к каналу. Впереди с пением заупокойных молитв шли настоятель собора Богоматери, викарии и церковный сторож, которому было поручено нести крест, а сзади – судьи, старшины, писцы, общинные стражники, профос, палач и двое подручных. На этом и на том берегу канала собралось много народа; женщины плакали, мужчины роптали, и все жалели Катлину, а Катлина шла покорно, как ягненок, который не понимает, куда его ведут, и все повторяла:
– Уберите огонь, голова горит! Ганс, где ты?
Неле, стоя в толпе женщин, кричала:
– Бросьте и меня в воду!
Женщины, однако, не пускали ее к Катлине.
С моря дул резкий ветер. С пасмурного неба падал в воду мелкий град. К берегу была причалена лодка – палач и его прислужники именем короля заняли ее. Они приказали Катлине прыгнуть туда. И на глазах у всего народа палач, стоявший в лодке и державший Катлину, по знаку профоса, который взмахнул жезлом правосудия, столкнул Катлину в воду. Катлина попыталась вынырнуть, но не смогла и, крикнув: «Ганс! Ганс! Спаси меня!» – пошла ко дну.
И народ сказал:
– Эта женщина не ведьма.
Несколько человек бросились в воду и вытащили Катлину – она была без чувств и вся закоченела, как мертвец. Ее отнесли в таверну и положили около жарко пылавшего очага. Неле сняла с Катлины мокрую одежду и надела сухую. Катлина пришла в себя и, дрожа всем телом и стуча зубами, сказала:
– Ганс, дай мне шерстяную накидку!
И согреться она уже не согрелась. И на третий день умерла. И похоронили ее в церковной ограде.
А Неле, осиротев, перебралась в Голландию к Розе ван Аувегем.
7
Тиль Клаас Уленшпигель ходил на зеландских шхунах, на буерах и корветах.
По свободному морю движутся славные флиботы, и на каждом из них – восемь, десять, а то и двадцать чугунных пушек, несущих смерть и гибель злодеям-испанцам.
Тиль Уленшпигель, сын Клааса, стал искусным канониром. Надо видеть, как он наводит, как целится, как пробивает суда палачей, точно они из коровьего масла.
На шляпе у него серебряный полумесяц с надписью: Liever den Turc als den Paus (Лучше служить турецкому султану, нежели папе).
Моряки, глядя, как он, ловкий, словно кошка, быстрый, словно белка, взбегает с песней или же с прибауточкой на корабль, в изумлении спрашивают его:
– Отчего это ты, паренек, такой молодой? Ведь, говорят, много лет прошло с тех пор, как ты родился в Дамме.
[225]
– У меня нет тела, у меня есть только дух, – отвечает он, – а моя подруга Неле похожа на меня. Дух Фландрии, Любовь Фландрии – мы никогда не умрем.
– А все-таки, когда ты бываешь ранен, кровь у тебя идет, – возражают моряки.
– Это одна видимость, – говорит Уленшпигель. – Из меня течет вино, а не кровь.
– Вот мы ужо проткнем тебе пузо вертелом.
– Ну что ж, я опорожнюсь, только и всего, – говорит Уленшпигель.
– Зубоскал!
– Смеются удачливые, – бросает Уленшпигель.
А на мачтах развеваются вышитые хоругви католических церквей, и, одетые в бархат, в парчу, в шелк, в золотом и серебряном облачении, какое бывает на аббатах во время торжественных богослужений, в митрах и с посохами, попивая монастырское вино, стоят на вахте гёзы.
И как тут не подивиться, когда из богатых одежд высовывается грубая рука, привыкшая сжимать аркебузу или же арбалет, пику или же алебарду, и как тут не подивиться на всех этих людей с суровыми лицами, увешанных сверкающими на солнце пистолетами и ножами, пьющих из золотых чаш аббатское вино, которое ныне стало вином свободы!
И они пели, и они восклицали: «Да здравствует гёз», – и так они носились по океану и Шельде.
8
Гёзы, среди которых находились Ламме и Уленшпигель, взяли Хоркум
[226]
. Командовал же ими военачальник Марин. Этот самый Марин, бывший плотинщик, отличался крайним высокомерием и самодовольством. Он подписал с защитником Хоркума Гаспаром Турком капитуляцию, дававшую право самому Гаспару Турку, монахам, горожанам и солдатам, засевшим в крепости, беспрепятственно выйти с мушкетом на плече, с пулей во рту и со всем, что можно унести на себе, за исключением церковного имущества, которое должно было отойти к осаждавшим.
Однако ж по приказу мессира де Люме военачальник Марин солдат и горожан выпустил, а девятнадцать монахов задержал.
– Слово солдата – закон, – сказал Уленшпигель. – Почему он не держит своего слова?
На это ему один старый гёз ответил так:
– Монахи – исчадья ада, проказа, губящая народ, позор для страны. С тех пор как сюда прибыл герцог Альба, они стали задирать нос в Хоркуме. Особливо один из них, иеромонах Николай, – спесивей павлина и кровожаднее тигра. Проходя по улице со святыми дарами, с облатками, которые изготовлялись на собачьем сале, он окидывал злобным взглядом те дома, откуда женщины не выходили преклонить колена, и потом доносил судье на всех, кто не склонялся перед идолом, сделанным из глины и золоченой меди. Другие монахи брали с него пример. Вот отчего в Хоркуме пылало столько костров, творились такие ужасы, чинились такие жестокие расправы. Военачальник Марин хорошо сделал, что взял в плен монахов, а то бы они объединились с другими чернецами и пошли бы по деревням и селам, по городкам и городам, стали бы натравливать на нас народ и наущать сжигать несчастных реформатов. Псов держат на цепи, пока не издохнут. На цепь монахов, на цепь bloedhond’oв, кровавых псов герцога, в клетку палачей! Да здравствует гёз!
