С кораблей гёзов сыплются пули и ядра. Их аркебузиры, схоронившись за деревянным прикрытием у грот-мачты, расстреливают лиссабонцев в упор, а сами при этом не подвергаются ни малейшей опасности. Купцы падают как подкошенные.
– Сюда! Сюда! – кричит Уленшпигель, обращаясь к Неле и Ламме. – Вот пряности, драгоценности, редкостные товары, сахар, мускат, гвоздика, имбирь, реалы, дукаты, блестящие «золотые барашки»
[236]
! Пятьсот тысяч с лишним. Испанцы покроют нам военные расходы. Упьемся вражьей кровью! Отслужим мессу гёзов – дадим противнику бой!
И Уленшпигель с Ламме дерутся как львы. Неле за деревянным прикрытием играет на свирели. Захвачена вся флотилия.
Подсчитали потери: у испанцев оказалось тысяча человек убитых, у гёзов – триста, среди них – кок с флибота «Бриль».
Уленшпигель испросил дозволения обратиться с речью к Долговязому и к морякам, каковое дозволение Долговязый дал ему без всяких разговоров. И Уленшпигель обратился к ним с такими словами:
– Господин капитан и вы, ребята! Нам сегодня досталось изрядное количество пряностей, а вот этот пузанок по имени Ламме уверяет, что бедный наш покойник, царство ему небесное, был в своем деле не великий искусник. Давайте поставим на его место Ламме – он будет кормить нас дивными рагу и божественными супами.
– Ладно, – сказали Долговязый и моряки. – Пусть Ламме будет корабельным коком. Мы ему дадим большую деревянную ложку – пусть он ею боцает всех – от юнги до боцмана, если кто сунет свой нос в его котлы и кастрюли.
– Господин капитан, товарищи мои и друзья! – заговорил Ламме. – Я плачу от радости, ибо я ничем не заслужил столь великой чести. Но уж коли выбор ваш пал на меня, недостойного, то мне ничего иного не остается, как принять на себя высокие обязанности магистра кулинарного искусства на славном флиботе «Бриль», однако покорнейше вас прошу облечь меня высшей кухонной властью, дабы ваш кок, то есть я, имел полное право препятствовать любому из вас съедать долю другого.
Тут Долговязый и гёзы вскричали:
– Да здравствует Ламме! Мы даем тебе это право!
– Но у меня еще есть к вам одна покорная просьба! – продолжал Ламме. – Я человек крупный, грузный и сырой. У меня объемистое пузо, объемистый желудок. Бедная моя жена – да возвратит мне ее Господь! – всегда давала мне удвоенную порцию. Вот об этой милости я вас и прошу.
Тут Долговязый, Уленшпигель и моряки вскричали:
– Ты будешь получать удвоенную порцию, Ламме!
А Ламме, внезапно закручинившись, молвил:
– Жена моя! Красавица моя! В разлуке с тобой меня может утешить только одно: при исполнении своих обязанностей я буду воскрешать в памяти дивную твою кухню в нашем уютном домике.
– Тебе надлежит дать присягу, сын мой, – сказал Уленшпигель. – Принесите большую деревянную ложку и большой медный котел.
– Клянусь Господом Богом, имя которого я сейчас призываю, – начал Ламме, – быть верным принцу Оранскому по прозвищу Молчаливый, правящему вместо короля Голландией и Зеландией, мессиру де Люме, адмиралу доблестного нашего флота, и мессиру Долговязому, вице-адмиралу и командиру корабля «Бриль». Клянусь по мере слабых сил моих изготовлять ниспосылаемые нам судьбой мясо и птицу, следуя правилам и обычаям славных поваров древности, оставивших прекрасные книги с рисунками о великом кулинарном искусстве. Клянусь кормить этим капитана, мессира Долговязого, его помощника, каковым является мой друг Уленшпигель, и всех вас, боцман, рулевой, боцманмат, юнги, солдаты, канониры, мундшенк, камбузный, вестовой при капитане, лекарь, трубач, матросы и все прочие. Если жаркое будет недожарено, если птица не подрумянится, если от супа будет исходить неприятный запах, вредный для пищеварения, если аромат подливки не заставит вас всех, – разумеется, с моего позволения, – ринуться в кухню, если вы у меня не повеселеете и не раздобреете, я откажусь исполнять высокие мои обязанности, ибо почту себя неспособным занимать престол кухонный. Да поможет мне Бог и в этой жизни, и в будущей!
– Да здравствует наш кок, король кухни, император жарких! – воскликнули все. – По воскресеньям он будет получать не удвоенную, а утроенную порцию!
Так Ламме сделался коком на корабле «Бриль». И пока в кастрюлях кипел аппетитно пахнувший суп, он с гордым видом стоял подле двери камбуза, держа, словно скипетр, большую деревянную ложку.
И по воскресеньям он получал утроенную порцию.
Когда же гёзам случалось помериться силами с врагом, Ламме не без удовольствия оставался в соусной своей лаборатории; впрочем, иногда он все же выходил на палубу, раз за разом стрелял из аркебузы и сейчас же уходил обратно в камбуз – за кушаньями нужен был глаз.
Добросовестный повар и храбрый воин, он стал всеобщим любимцем.
В камбуз, однако ж, он не пускал никого. Он бывал зол, как черт, на непрошеных гостей и лупил их деревянной ложкой и наискось и плашмя – без всякой пощады.
С той поры все его стали звать Ламме Лев.
14
Корабли гёзов печет солнце, мочит дождь, порошит снег, сечет град, а они и зимою и летом бороздят океан и Шельду.
Поднятые паруса напоминают лебедей, лебедей белой свободы.
Белый цвет означает свободу, синий – величие, оранжевый – принца Оранского; вот почему на гордых этих кораблях плещутся трехцветные флаги.
На всех парусах, на всех парусах славные летят корабли! Волны ударяются о борта, валы обдают пеной.
Гордые корабли гёзов, быстрые, как облака, гонимые северным ветром, идут, бегут, летят по реке, касаясь парусами воды. Слышите, как они режут носом воду? Да здравствует гёз, бог свободных людей!
Шхуны, флиботы, буеры, корветы быстры, как ветер – предвестник бури, как грозовая туча. Да здравствует гёз!
Буеры, корветы, плоскодонные суда скользят по реке. На носу кораблей зияют смертоносные жерла длинных кулеврин, корабли неуклонно стремятся вперед, и рассекаемые волны провожают их стоном. Да здравствует гёз!
На всех парусах, на всех парусах славные летят корабли! Волны ударяются о борта, валы обдают пеной.
Корабли идут ночью и днем, в дождь, в бурю, в метель! Христос глядит на них с облака, с солнца, со звезд – глядит и улыбается. Да здравствует гёз!
15
Весть об их победах дошла до кровавого короля. Смерть уже глодала палача, внутри у него кишели черви. Жалкий, нелюдимый, он бродил по переходам Вальядолидского дворца, еле передвигая распухшие и точно свинцом налитые ноги. Жестокосердый тиран никогда не пел. Когда занималась заря, он не радовался. Когда солнце божественной улыбкой освещало его владения, он не ликовал.
