– Уленшпигель! – сказала Неле. – Птицы просят, чтобы ты не трогал их яички.
По ее телу внезапно пробежала дрожь.
– Мне страшно! – призналась она. – Солнце заходит, небо побелело, загораются звезды – это час духов. Гляди: клубы красного пара вьются над самой землей. Тиль, родной мой, что это за исчадье ада разверзло в облаке огненную свою пасть? Погляди в сторону Филиппсланда – туда, где король-палач, чтобы утолить жестокое свое честолюбие, дважды учинял резню. Видишь, там танцуют блуждающие огни? В эту ночь души несчастных людей, павших в боях, покидают холодное чистилище и греются на земле. В этот час ты можешь о чем угодно просить Христа – Бога добрых волшебников.
– Пепел бьется о мою грудь, – молвил Уленшпигель. – О, если бы Христос показал нам Семерых, чей прах, развеянный ветром, должен принести счастье Фландрии и всему миру!
– Маловер! – воскликнула Неле. – Ты увидишь их с помощью снадобья.
– Может быть, и увижу, – показывая на Сириус, сказал Уленшпигель, – если какой-нибудь дух слетит с этой холодной звезды.
Тут мелькавший вокруг Уленшпигеля блуждающий огонек сел к нему на палец, и чем настойчивее пытался Уленшпигель сбросить его, тем крепче держался огонек.
Неле хотела помочь Уленшпигелю, но и к ней на палец вскочил огонек.
Уленшпигель щелкнул по своему огоньку и сказал:
– Отвечай! Кто ты – дух гёза или же испанца? Если ты дух гёза – иди в рай. Если же испанца – ступай откуда пришел, то есть в ад.
– Души нельзя оскорблять, хотя бы то были души палачей, – заметила Неле и, подбрасывая на пальце огонек, обратилась к нему: – Огонек, милый огонек, что нового в стране душ? Чем они там занимаются? Едят ли, пьют ли, хоть у них и нет ртов? У тебя ведь нет рта, славный ты мой огонек! Верно, они принимают человеческий облик лишь в благословенном раю?
– Что ты теряешь время с унылым этим огоньком, у которого нет ни ушей, чтобы слышать тебя, ни уст, чтобы тебе ответить? – спросил Уленшпигель.
Неле, однако ж, не обращала на него внимания.
– Огонек, ответь мне пляской! – говорила она. – Я трижды обращусь к тебе с вопросом: первый раз во имя Господа Бога, второй раз во имя Пресвятой Богородицы и третий раз во имя духов стихий, посредников меж Богом и людьми.
Так она и сделала, и огонек три раза подпрыгнул.
Тогда Неле сказала Уленшпигелю:
– Разденься! И я тоже разденусь. Вот серебряная коробочка со снадобьем, навевающим сонные грезы.
– Раздеваться так раздеваться, – проговорил Уленшпигель.
Раздевшись и умастившись волшебным снадобьем, они легли рядышком на траву.
Жалобно кричали чайки. Тучу время от времени прорезала молния, вслед за тем глухо рокотал гром. Меж облаков выглядывали золотые рожки полумесяца. Блуждающие огоньки Уленшпигеля и Неле вместе с другими огоньками резвились на лугу.
Внезапно Неле и Уленшпигеля схватила громадная рука великанши и давай подбрасывать их, как мячики, давай ловить, сталкивать, тискать, бросать в лужицы меж холмами и, опутанных водорослями, вытаскивать на свет Божий. Затем, все так же кувыркая их в воздухе, великанша пошла вперед и громко запела, спугивая чаек на островах:
Прочесть желая знаки,
Которые храним,
Вы щуритесь во мраке,
А мрак неодолим.
Где знаки роковые,
Чей смысл всего темней?
Их к мировой стихии
Прибили семь гвоздей.
И точно: Уленшпигель и Неле увидели на траве, в воздухе и в небе семь светлых скрижалей, прибитых семью огненными гвоздями. На скрижалях было начертано:
Зерно среди навоза проросло,
И Семь – добро, хоть Семь – подчас и зло;
Алмаз от угля черного рожден,
Учитель глуп, а ученик умен,
И Семь – добро, хоть Семь – подчас и зло.
Так шла великанша, а за нею двигались все блуждающие огни, стрекотавшие, как кузнечики:
Вот папа пап и царь царей,
Ему сам Цезарь подчинен.
Смотри, узри, уразумей —
Из деревяшки сделан он.
Неожиданно великанша преобразилась – похудела, стала еще выше и суровее. В одной руке она держала скипетр, в другой – меч. Имя ей было – Гордыня.
Швырнув Неле и Уленшпигеля наземь, она сказала:
– Я богиня.
Но вот рядом с нею появилась верхом на козе багроволицая, быстроглазая девка в расстегнутом платье, с голой грудью. Имя ей было Похоть. Затем появились старая еврейка, подбиравшая яичную скорлупу, – имя ей было Скупость, – и прожорливый, обжорливый монах, пожиравший колбасу, уплетавший сосиски, все время жевавший, как свинья, на которой он ехал верхом, – то было Чревоугодие. За ним, еле передвигая ноги, бледная, одутловатая, с угасшим взором, тащилась Лень, а ее уколами своего жала подгонял Гнев. Лень стонала от боли и, обливаясь слезами, в изнеможении падала на колени. За ними ползла тощая Зависть со змеиною головою, со щучьими зубами и кусала Лень за то, что она чересчур благодушна, Гнев – за то, что он слишком порывист, Чревоугодие – за то, что оно чересчур раздобрело, Похоть – за то, что она чересчур румяна, Скупость – за собирание скорлупы, Гордыню – за то, что на ней пурпурная мантия и корона. А вокруг танцевали блуждающие огоньки. И наконец огоньки заговорили плачущими мужскими, женскими, девичьими и детскими голосами:
– Гордыня, мать честолюбия, и ты, Гнев, источник жестокости! Вы убивали нас на полях сражений, в темницах и в застенках – убивали только для того, чтобы удержать свои скипетры и короны! Ты, Зависть, умертвила в зародыше много благородных, драгоценных мыслей; мы – души замученных мыслителей. Ты, Скупость, обращала в золото кровь несчастного народа; мы – души твоих жертв. Ты, Похоть, подруга и сестра Убийства, породившая Нерона, Мессалину
[279]
и испанского короля Филиппа, ты покупаешь добродетель и оплачиваешь подкуп; мы – души погибших. Вы же, Лень и Чревоугодие, загрязняете землю, вас надо вымести, как сор; мы – души погибших.
Но тут послышался чей-то голос:
Алмаз от угля черного рожден,
И плох знак «Семь», хоть он же и хорош,
Учитель глуп, а ученик умен,
Скажи, блоха, скажи, бродяга-вошь,
Где нынче уголь и золу найдешь?
А блуждающие огни продолжали:
– Мы – пламя, мы – воздаяние за слезы, за горе народное; воздаяние господам, охотившимся в своих поместьях на человеческую дичь; воздаяние за бессмысленные сражения, за кровь, пролитую в темницах, за сожженных мужчин, за женщин и девушек, зарытых в землю живьем; воздаяние за всю прошлую жизнь, закованную в железы и обагренную кровью. Мы – пламя, мы – души усопших.
