Народ прислушивался к словам Уленшпигеля, и сотни семейств покидали города, и все дороги были запружены телегами с поклажею беглецов.
А Уленшпигель шел из города в город, сопутствуемый безутешным Ламме, который все еще разыскивал свою любимую.
А в Дамме Неле не отходила от сумасшедшей Катлины и обливалась слезами.
16
Стоял месяц ячменя, то есть октябрь, когда Уленшпигель повстречал в Генте графа Эгмонта, возвращавшегося с попойки и пирушки, происходившей под гостеприимным кровом сен-бавонского аббата. Он был в веселом расположении духа и, отдавшись на волю своего коня, о чем-то задумался. Внезапно его внимание обратил на себя шедший рядом человек с фонарем.
– Чего ты от меня хочешь? – спросил Эгмонт.
– Хочу вам же добра, – отвечал Уленшпигель, – хочу вам посветить.
– Пошел прочь! – прикрикнул на него граф.
– Не пойду, – объявил Уленшпигель.
– Вот я тебя хлыстом!
– Хоть десять раз подряд, лишь бы мне удалось зажечь у вас в голове такой фонарь, чтоб вам отсюда видно было до самого Эскориала.
– Мне от твоего фонаря и от твоего Эскориала ни тепло, ни холодно, – возразил граф.
– Ну а я так горю, – подхватил Уленшпигель, – горю желанием подать вам благой совет.
С этими словами он взял графского скакуна под уздцы, конь было на дыбы, но Уленшпигель его удержал.
– Подумайте вот о чем, монсеньор, – снова заговорил он. – Пока что вы лихо гарцуете на своем коне, а ваша голова не менее лихо гарцует на ваших плечах. Но до меня дошел слух, что король намерен положить конец лихому этому гарцеванью: тело он вам оставит, а голову снимет и пошлет гарцевать так далеко, что вам ее тогда уже не догнать. Дайте мне флорин – я его заслужил.
– Хлыста я тебе дам, если ты не уйдешь, дурной советчик!
– Монсеньор! Я – Уленшпигель, сын Клааса, сожженного на костре за веру, и Сооткин, умершей от горя. Прах моих родителей бьется о мою грудь и говорит мне, что доблестный воин граф Эгмонт может противопоставить герцогу Альбе в три раза более сильное войско, чем у него.
– Поди прочь, я не изменник! – вскричал Эгмонт.
– Спаси отчизну, только ты можешь ее спасти! – сказал Уленшпигель.
Граф замахнулся на него хлыстом, но Уленшпигель ловко увернулся и на бегу успел крикнуть:
– Смотрите в оба, смотрите в оба, граф! И спасите отчизну!
В другой раз Эгмонт остановился напиться in ’t Bondt Verkin (в «Полосатой Свинье») – трактире, который держала смазливая куртрейская бабенка по прозвищу Musekin, то есть Мышка.
– Пить! – приподнявшись на стременах, крикнул граф.
Прислуживавший у Мышки Уленшпигель вышел с оловянной кружкой в одной руке и с бутылкой красного вина в другой.
Граф узнал его.
– А, это ты, ворон, каркал мне черные вести? – спросил он.
– Черные они оттого, что не простираны, монсеньор, – отвечал Уленшпигель. – А вы мне лучше скажите, что краснее: вино, льющееся в глотку, или же кровь, которая брызжет из шеи? Вот о чем вас спрашивал мой фонарь.
Граф молча выпил, расплатился и ускакал.
17
Уленшпигель и Ламме верхом на ослах, которых им дал один из приближенных принца Оранского, Симон Симонсен, ездили всюду, оповещая граждан о черных замыслах кровавого короля и выведывая, нет ли каких-нибудь новостей из Испании.
Переодевшись крестьянами, они продавали овощи и шатались по всем базарам.
Возвращаясь однажды с Брюссельского рынка по Кирпичной набережной, они увидели в окне нижнего этажа одного из каменных домов красивую даму в атласном платье, с румянцем во всю щеку, с высокой грудью и живыми глазами.
– Масла не жалей, – говорила она молоденькой свеженькой кухарке, – я не люблю, когда соус пристает к сковородке.
Уленшпигель заглянул в окно.
– А я люблю всякие соусы, – сказал он, – голодный желудок непривередлив.
Дама обернулась.
– Ты что это, мальчишка, суешь нос в мои кастрюли? – спросила она.
– Ах, прекрасная дама! – воскликнул Уленшпигель. – Если бы вы только согласились немножко постряпать вместе со мной, вы бы удостоверились, какими вкусными блюдами может угостить неведомый странник прелестную домоседку. Ой, как хочется! – прищелкнув языком, добавил он.
– Чего? – спросила она.
– Тебя, – отвечал он.
– Он хорош собой, – сказала барыне кухарка. – Давайте позовем его – он нам расскажет о своих приключениях.
– Да ведь их двое, – заметила дама.
– За другим я поухаживаю, – вызвалась кухарка.
– Да, сударыня, нас двое, – подтвердил Уленшпигель, – я и мой бедный Ламме: на плечах он вам и ста фунтов не потащит, а в животе все пятьсот пронесет – и не охнет, лишь бы это были еда и питье.
– Сын мой, – заговорил Ламме, – не смейся надо мной, горемычным, мне не дешево стоит напитать мою утробу.
– Сегодня это тебе не будет стоить ни лиара, – сказала дама. – Войдите оба!
– А как же наши ослы? – спросил Ламме.
– В конюшне у графа Мегема
[155]
овса предовольно, – отвечала дама.
Кухарка, бросив печку, побежала отворять ворота, Уленшпигель и Ламме въехали на ослах во двор, и во дворе ослы немедленно заревели.
– Это сигнал к принятию пищи, – заметил Уленшпигель. – Бедные ослики трубят свою радость.
Уленшпигель и Ламме спешились.
– Если бы ты была ослица, приглянулся бы тебе такой осел, как я? – спросил кухарку Уленшпигель.
– Если б я была женщиной, мне бы приглянулся веселый парень, – отвечала кухарка.
– Раз ты не женщина и не ослица, то кто же ты такая? – спросил Ламме.
– Я девушка, – отвечала кухарка, – а девушка – не женщина и не ослица. Понял, толстопузый?
– Не верь ей, – предостерег Ламме Уленшпигель, – она наполовину шлюшка и только наполовину девушка, да и из этой-то половины одна четвертинка равна двум дьяволицам. Ей за шашни уже уготовано место в аду – будет там на тюфячке ублажать Вельзевула.
– Насмешник! – сказала стряпуха. – Твоя грива, как погляжу на тебя, и на тюфяк-то не годится.
– А вот я бы тебя съел со всеми твоими кудряшками, – сказал Уленшпигель.
– Язык без костей! – вмешалась дама. – Неужели ты настолько жаден?
