Они вышли.
– Жены у него нет, стало быть, выдать нас некому... – продолжал Уленшпигель. – Скоро стемнеет... Ты слышал, что говорил этот мерзавец? Ты понял, кто эти трое проповедников?
– Да, – сказал Ламме.
– Они идут от Марш-ле-Дам берегом Мааса, и хорошо бы нам их перехватить, пока не подул Стальной ветер.
– Да, – сказал Ламме.
– Надо спасти жизнь принца, – сказал Уленшпигель.
– Да, – сказал Ламме.
– На, возьми мою аркебузу, – сказал Уленшпигель, – спрячься вон в той расселине, в кустах, заряди аркебузу двумя пулями и, когда я прокаркаю, стреляй.
– Хорошо, – сказал Ламме и скрылся в кустах.
Уленшпигель слышал, как щелкнул курок.
– Ты видишь их? – спросил он.
– Вижу, – отвечал Ламме. – Их трое, идут в ногу, как солдаты, один выше других на целую голову.
Уленшпигель сел на обочине, вытянул ноги и, словно нищий, перебирая четки, забормотал молитву. Шляпу он положил на колени.
Когда три проповедника с ним поравнялись, он протянул им шляпу, но они ничего ему не подали.
Уленшпигель приподнялся и давай канючить:
– Не откажите, милостивцы, в грошике бедному каменолому – намедни в яму упал и разбился. Здесь народ черствый, никто не пожалеет несчастного калеку. Подайте грошик, заставьте вечно Бога за себя молить! А Господь вам за это счастье пошлет, кормильцы!
– Сын мой, – заговорил один из проповедников, человек крепкого телосложения, – пока на земле царят папа и инквизиция, мы не можем быть счастливы.
Уленшпигель вздохнул ему в тон и сказал:
– Ах, государь мой, что вы говорите! Тише, благодетель, умоляю вас! А грошик мне все-таки дайте!
– Сын мой, – заговорил низкорослый проповедник с воинственным выражением лица. – У нас, несчастных страдальцев, денег в обрез, дай Бог, чтобы на дорогу хватило.
Уленшпигель опустился на колени.
– Благословите меня! – сказал он.
Три проповедника небрежным движением благословили его.
Заметив, что у отощавших проповедников животики, однако, изрядные, Уленшпигель, вставая, будто нечаянно уткнулся головой в пузо высокому проповеднику и услышал веселое звеньканье монет.
Тут Уленшпигель выпрямился и вытащил меч.
– Честные отцы, – сказал он, – нынче холодно, я, можно сказать, не одет, а вы разодеты. Дайте мне вашей шерсти, а я выкрою себе из нее плащ. Я – гёз. Да здравствует гёз!
На это ему высокий проповедник сказал:
– Ты, носатый гёз, больно высоко нос задираешь – мы тебе его укоротим.
– Укоротите? – подавшись назад, вскричал Уленшпигель. – Как бы не так! Стальной ветер, прежде чем подуть на принца, подует на вас. Я гёз, и да здравствует гёз!
Оторопевшие проповедники заговорили между собой:
– Почем он знает? Нас предали! Бей его! Да здравствует месса!
С этими словами они выхватили отточенные мечи.
Уленшпигель, однако ж, не дожидаясь, пока они его зарубят, отступил к кустарнику, где прятался Ламме. Когда же проповедники, по его расчету, приблизились на расстояние аркебузного выстрела, он крикнул:
– Эй, вороны, черные вороны, сейчас подует свинцовый ветер! Я вам спою отходную!
И закаркал.
Из кустов раздался выстрел, и высокий проповедник упал ничком на дорогу, а второй выстрел свалил другого проповедника.
И тут перед взором Уленшпигеля мелькнула в кустах добродушная морда Ламме и его поднятая рука, проворно заряжавшая аркебузу.
А над черными кустами вился сизый дымок.
Третий проповедник, не помня себя от ярости, кинулся на Уленшпигеля с мечом.
– Не знаю, каким ветром – стальным или же свинцовым, – крикнул Уленшпигель, – а все-таки тебя сдует на тот свет, подлый убийца!
И с этими словами он ринулся на него. И храбро бился.
И стояли они как вкопанные на дороге друг против друга, нанося и отражая удары. Уленшпигель был уже весь в крови, оттого что противник, матерый вояка, ранил его в голову и в ногу. Но он по-прежнему нападал и защищался, как лев. Кровь заливала ему глаза и мешала видеть – он отскочил, отер левой рукой кровь и вдруг почувствовал, что слабеет. И несдобровать бы ему, когда бы Ламме метким выстрелом не уложил и третьего проповедника.
И вслед за тем Уленшпигель увидел и услышал, как тот изрыгает проклятия, кровь и предсмертную пену.
А в черных кустах, над которыми вился сизый дымок, снова мелькнула добродушная морда Ламме.
– Все кончено? – спросил он.
– Да, сын мой, – отвечал Уленшпигель. – Поди-ка сюда...
Выйдя из засады, Ламме увидел, что у Уленшпигеля кровь так и хлещет из ран. Несмотря на толщину, он с быстротой оленя подскочил к Уленшпигелю, сидевшему на земле подле убитых.
– Милый друг мой ранен, ранен этим гнусным убийцей! – сказал он и ударом каблука выбил зубы ближайшему проповеднику. – Ты молчишь, Уленшпигель? Ты умираешь, сын мой? Где же бальзам? А, в котомке, под колбасой! Уленшпигель, ты слышишь меня? Ай-ай-ай! Нечем мне промыть твои раны, нет у меня теплой воды, и негде ее достать. Ну, ничего, сойдет и вода из Мааса. Поговори со мной, дружок! Ведь уж не так тяжело ты ранен. Немножко водички холодненькой, хорошо? Ага! Очнулся! Это я, сын мой, твой друг. Все убиты! Эх, тряпочек бы, тряпочек – перевязать раны! Нет у меня тряпок. А рубашка на что? – Ламме снял с себя рубашку и продолжал: – Рубашку – в клочья! Кровь останавливается. Мой друг не умрет. Ой, как холодно! – воскликнул он. – Спина здорово мерзнет. Скорей, скорей одеваться! Он не умрет! Это я, Уленшпигель, я, твой друг Ламме! Эге! Улыбается! Сейчас я обчищу убийц. У них животы набиты флоринами. У них золотые кишки, тут и каролю, и флорины, и daelder’ы, и патары – и письма! Теперь мы с тобой разбогатели. Больше трехсот каролю на двоих. И оружие заберем и деньги. Стальной ветер уже не подует на принца.
Уленшпигель встал, стуча зубами от холода.
– Вот ты и на ногах, – сказал Ламме.
– Бальзам действует, – заметил Уленшпигель.
– Это бальзам мужества, – подхватил Ламме.
Он сбросил три мертвых тела одно за другим в расселину и туда же побросал их оружие и одежду, всю, кроме плащей.
И в небе, почуяв добычу, сейчас же закаркали вороны.
И под серым небом катила стальные волны река Маас.
И падал снег и смывал кровь.
И оба они были мрачны. И Ламме сказал:
– Мне легче убить цыпленка, нежели человека.
И оба сели на ослов.
Когда же они подъехали к Гюи, раны у Уленшпигеля все еще кровоточили. Уленшпигель и Ламме сделали вид, будто ссорятся, соскочили с ослов и разыграли жаркий бой, затем, перестав махать мечами, снова сели на ослов и, предъявив пропуск у городских ворот, въехали в Гюи.
