Разговор этот происходил в июне, когда листья каштанов уже краснеют от солнца, когда птички поют на ветках, когда крохотные букашки и те жужжат от радости, что им так тепло в траве.
Ламме шагал рядом с Уленшпигелем по антверпенским улицам, понурив голову и еле волоча ноги, как будто он двигал целый дом.
– Ты впал в уныние, Ламме, – заметил Уленшпигель. – А знаешь ли ты, что это очень вредно для кожи? Если ты не разгонишь тоски, то кожа у тебя будет сходить клоками. Неужели же слух твой будет ласкать прозвище: Ламме-облезлый?
– Я хочу есть, – объявил Ламме.
– Пойдем закусим, – сказал Уленшпигель.
И они пошли на Старый спуск и до отвала наелись choesel’eй и напились dobbelknol’я.
И Ламме больше не хныкал.
И Уленшпигель сказал:
– Благословенно доброе пиво за то, что оно, как солнцем, озарило твою душу! Живот твой трясется от смеха. До чего ж я люблю смотреть на развеселую пляску твоих кишок!
– Они бы еще и не так заплясали, сын мой, когда бы мне посчастливилось найти жену, – подхватил Ламме.
– Пойдем поищем, – сказал Уленшпигель.
В таких-то разговорах дошли они до квартала Нижней Шельды.
– Посмотри на этот деревянный домик с хорошенькими резными окошечками, обрати внимание на желтые занавески и красный фонарь, – обратился к Ламме Уленшпигель. – Там, за четырьмя бочками bruinbier’a, uitzet’a
[191]
, dobbelknol’я и амбуазского вина, восседает прелестная baesine лет этак пятидесяти с хвостиком. Что ни год, она покрывается новым слоем жира. На одной из бочек горит свеча, к балке подвешен фонарь. Там и светло и темно – темно для любви, светло для расчета.
– Стало быть, это обитель дьяволовых черниц, a baesine – ихняя настоятельница, – заключил Ламме.
– Твоя правда, – подтвердил Уленшпигель. – Это она во имя господина Вельзевула ведет по греховной стезе пятнадцать миловидных девушек – охотниц до любовных похождений; она их и кормит, и дает им приют, вот только ночевать им здесь возбраняется.
– Так ты уже успел побывать в этой обители? – спросил Ламме.
– Я хочу поискать там твою жену. Пойдем!
– Нет, – объявил Ламме, – я раздумал, я туда не ходок.
– Что ж, ты пустишь своего друга одного к этим Астартам? – спросил Уленшпигель.
– А пусть и он туда не ходит, – отвечал Ламме.
– А если он туда за делом – посмотреть, нет ли там Семерых и твоей жены? – настаивал Уленшпигель.
– Я бы сейчас поспал, – признался Ламме.
– Ну так войди, – подхватил Уленшпигель и, отворив дверь, втолкнул Ламме. – Смотри: вон там, за бочками, меж двух свечей, – baesine. Комната большая, дубовый потолок потемнел, балки закоптились. По стенам лавки, кругом колченогие столы, уставленные стаканами, кружками, бокалами, кубками, кувшинами, посудинами, бутылками и прочими орудиями гульбы. Посреди комнаты тоже столы и стулья, а на них дамские накидки, золотые пояса, бархатные туфельки, волынки, дудки, свирели. Вон в том углу ведет наверх лестница. Лысый горбун играет на клавесине, стоящем на стеклянных ножках, – поэтому клавесин дребезжит. Потанцуй, пузанок! Вот они, все пятнадцать смазливых шлюшек: кто сидит на столе, кто верхом на стуле, одна наклонилась, другая распрямилась, третья облокотилась, четвертая развалилась, эта лежит на спине, та – на боку, кому как нравится, кто в белом платье, кто в красном, с голыми руками, с голыми плечами, с голой грудью. На все вкусы – выбирай любую! Иным пламя свечей озаряет светлые волосы, а их голубые глазки остаются в тени – виден только их влажный блеск. Другие, закатив глаза, томно выводят под звуки виолы какую-нибудь немецкую балладу. Третьи, дебелые, раздобревшие, наглые, хлещут стакан за стаканом амбуазское вино, показывают свои полные руки, голые до плеч, яблоки грудей, вылезающие из открытого платья, и, не стесняясь, орут во всю глотку – то по очереди, а то и все вдруг. Прислушайся!
– Провались они нынче, деньги! Нынче мы кого хотим, того любим, – говорили красотки, – хотим – мальчика, хотим – юнца; кто нам взглянется – того и полюбим, бесплатно полюбим! – Смилуйся над нами, Господи, пошли ты нам нынче таких, которые наделены от природы мужской силой, пошли нам настоящих мужчин – пусть они придут к нам сюда! – Вчера за плату, а нынче ради удовольствия! – Кто хочет пить из наших уст? Они еще влажны от вина. Вино и поцелуи – это верх блаженства! – Пропади они пропадом, вдовы, раз они спят одни! – А мы – девчоночки! Этот день отведен для добрых дел. Юным, сильным, красивым – вот кому раскрываем мы сегодня объятия. Выпьем! Эй, милашка, это перед любовной битвой твое сердце, как барабан, бьет тревогу! – Ну и маятник! Маятник от поцелуйных часов! – Скоро к нам придут долгожданные гости с полным сердцем и с пустым кошельком? – Поди уже чуют, чем пахнет? – Какая разница между юным гёзом и господином маркграфом? – Господин маркграф платит флоринами, а юный гёз – ласками. Да здравствует гёз! От нашего крика мертвые проснутся в гробах!
Так говорили меж собой самые добрые, самые пылкие и самые веселые из охотниц до любовных похождений.
Но были среди них и другие – с испитыми лицами, с костлявыми плечами; их тощее тело было похоже на сквалыгу, откладывающего по грошику. Эти ворчали:
– У нас работа трудная – дуры мы будем, коли откажемся от платы из-за того, что на наших порочных дев блажь наехала. У них не все дома, а у нас все – они на старости лет будут в отрепьях по канавам валяться, а мы не желаем: коли мы продажные, стало быть, плати денежки! – К чертовой матери даровщинку! Все мужчины безобразные, вонючие, брюзгливые, все они обжоры и пьяницы. Это они сбивают с пути истинного бедных женщин!
Но красивые и молодые не слушали их – они куликали в свое удовольствие и орали:
– Слышите похоронный звон соборного колокола? А у нас тут жизнь кипит! Мы мертвых разбудим в гробах!
При виде такого множества женщин, темноволосых и белокурых, свежих и увядших, Ламме смутился. Он опустил глаза, но сейчас же подал голос:
– Уленшпигель, где ты?
– Был, да весь вышел, мой свет, – сказала толстая девка и схватила его за руку.
– Как это весь вышел? – переспросил Ламме.
– А так, – отвечала она, – помер триста лет тому назад, за компанию с Якобом де Костером ван Маарландом.
[192]
