Вчера, бродя вот так одна по занесенной снегом дороге, я снова раздумывала о наших отношениях и искренне старалась найти тебе оправдание. Но я не нахожу его. Я никогда не вернусь в Пон-де-Лэр. Это свыше моих сил. Не надейся, что я стану твоей женой, раз ты решил выбрать путь, который должен нас разлучить. Совсем не представляю себе, куда это решение приведет каждого из нас, но я хочу, чтобы ты считал себя свободным от какого-либо долга в отношении меня, исключая долга дружбы. Ты создан, дорогой мой бедняжка, для жизни разумной, ровной, размеренной. Ты не отважился, невзирая на мои мольбы, „пожертвовать жизнью, чтобы завоевать ее“. Еще весь прошлый год мне хотелось верить в тебя. Когда ты сказал, что решил покориться, я поняла, что погибла. Теперь вижу, что я всегда любила тебя в мечтах. Пойми меня правильно: я подразумеваю мечты о будущем (ибо тогда настоящее и без того было действительно прекрасно). Мне хотелось, вопреки очевидности, верить в чудо; до самых каникул я надеялась, что восторжествую в битве между твоим благосостоянием и нашей любовью. Я ошиблась, я побеждена, я остаюсь одна во мраке. Но я твердо знаю: есть поступок, есть решение, которое для меня было и будет невозможно, — это заживо похоронить себя.
Ты женишься, дорогой мой, на какой-нибудь простенькой девушке, которая потребует от тебя доступного счастья, бездумного существования и хороших детей. А я снова вскочу на коня и снова по-прежнему отправлюсь на поиски свободы и нравственного совершенства, которых, быть может, и вовсе нет. Потом пройдет еще ряд лет, и мы с тобой погрузимся оба в вечный сон или в иной мир, еще страшнее нашего. Жребий брошен.
Не отвечай мне. Не ищи со мной встречи. Жертву, которая от меня требовалась, я принесла. Не отнимай у меня мужества. Это единственное, что ты мне оставил».
Перечитав письмо, она подумала, как это не раз случалось в последние месяцы: «Мужество или гордость?» Оба чувства так тесно переплелись, что она не могла отличить одно от другого.
VII
Она прожила в Верьере, в полном одиночестве, до Рождества. Жак несколько раз писал ей; она твердо решила не отвечать. От Менико пришло два очень хороших письма, подписанных: «Студент, которому доставляло такое большое удовольствие пройтись с Вами по Люксембургскому саду». Он признавался, что любил ее, что все еще любит, но не хочет превращать безответное чувство в повод для слез и жалоб: «Я говорю о мужественном сердце и прошу у Вас прощения. Для многих женщин нет музыки более приятной, чем стенания отвергнутого ими человека. Но я ребенок, еще только вступающий на жизненную стезю, ребенок решительный, которого Вы вдохновили и который намерен идти прямой дорогой. Моя любовь к Вам должна быть здоровой, а не тяготить меня как мертвый груз…» Далее он рассказывал о своих занятиях: «И этот ребенок обеими руками протягивает Вам и предлагает Вашей прекрасной душе то, что кажется ему истиной… Сегодня, читая, я случайно набрел на мысль философа Ланьо, которая привела меня в такой безудержный восторг, что я хочу как не раз бывало прежде, поделиться с Вами моей мыслью:
„Достоверность — глубокая область, где единственной поддержкой мысли может быть действие. Но какое именно действие? Только одно — то, что преодолевает природу и создает ее, то, что формирует личность, видоизменяя ее… Следует ли творить свою жизнь вместо того, чтобы просто поддаваться ее течению? Ответить „нет“ — значит признать мир и самого себя чем-то непостижимым; это значит провозгласить хаос и утвердить его прежде всего в самом себе. А хаос — ничто. Быть или не быть. Необходим выбор“».
Выбор? Она выбрала. Она приняла вызов, она хочет творить свою жизнь, а не просто поддаваться ее течению. Что же последует далее? Родительский дом для нее закрыт велением ее гордости. Человек, в котором, казалось ей, она нашла соратника в борьбе, тоже выбрал — и выбрал хаос. Бывали вечера, когда полное одиночество, сначала умиротворяющее, становилось для нее гнетущим бременем.
За несколько дней до Рождества она, по обыкновению, часов в одиннадцать собралась на прогулку и с удивлением заметила в нижнем вестибюле прекрасный, коричневого цвета, кожаный чемодан. Перед отворенной дверью, в которую врывался снаружи ледяной воздух, стоял, спиною к ней, молодой человек в спортивном костюме — короткие штаны и гетры — и наблюдал, как переносят остальной багаж. Услышав шаги на лестнице, он обернулся: это был Эдмон Ольман. Он приветственно взмахнул руками и воскликнул:
— Ура! Здравствуйте, Дениза!
Она была так взволнована, что чуть не обняла его. Его близорукие глаза смотрели на нее ласково и весело. Дениза взяла его за обе руки.
— Как вы тут очутились, Ольман? Что за счастливая случайность?
Он рассмеялся:
— Это не случайность. Менико мне все рассказал: как вы бежали, как живете здесь в уединении, вот я и решил приехать. Но ведь я теперь помогаю отцу в работе. Он очень строгий и ни за что не отпустил бы меня раньше. Пришлось дождаться Рождества, а вас я заранее не предупредил, чтобы сделать сюрприз.
— Чудесный сюрприз!.. Вы не можете себе представить, как я рада вам! Два месяца я провела в полном одиночестве, в полной растерянности.
Они занялись устройством Ольмана. Дениза помогла ему разобрать чемоданы, разместить белье и одежду по простеньким еловым шкафам.
— Вот смешно, Эдмон! Вы привезли с собою вечерний костюм? Ох уж эти богачи! Да ведь здесь же никого нет, дорогой мой, никого, — понимаете? По вечерам сюда заходят только местные крестьяне выпить чашку кофе, поиграть в карты и — раз в неделю — потанцевать… Вы будете тут один со мною, совсем один…
— Вот именно этого-то мне и хотелось… Только я не смел надеяться.
Когда все было устроено, Дениза повела Ольмана по своей любимой снежной дорожке. Как приятно было идти, чувствуя подле себя человека, и вдыхать свежий воздух! Горный костюм придавал Эдмону Ольману мужественный вид, какого у него не было в Париже. Он рассказывал о своей новой жизни, о том, что не вполне удовлетворен ею. Отец думает только о делах и, по-видимому, не намерен делиться с ним своими планами.
— Он поручает мне работу, которую мог бы выполнять любой письмоводитель. Отец у меня старый: знаете, ему уже под семьдесят. Он женился очень поздно… Самые молодые из числа тех, кто пользуется его доверием, лет на тридцать старше меня… Я живу среди стариков… Мне скучно! Иногда все это так надоедает, что я думаю: хватит ли у меня мужества продолжать эту жизнь?
— Но так думать не надо… Вы должны продолжать, Эдмон… Представьте себе то огромное влияние, которым вы будете пользоваться со временем. Мне вспоминается разговор с Менико на этот счет, когда мы как-то вечером шли по Люксембургскому саду… Он завидовал вам… «Среди беспорядка, который царит сейчас в мире, только крупный революционер или крупный банкир, вроде Ольмана, могут еще творить великие дела…» И это верно… Конечно, я не знаю жизни, но так я предчувствую… Будь я на вашем месте, мне хотелось бы изучить Европу, тайный механизм правительств… Мне хотелось бы попытаться сделать что-то такое, чтобы люди были не так несчастны, чтобы они стали сильнее… Мне хотелось бы располагать большими газетами и влиять на общественное мнение… А вы, если потерпите несколько лет, получите все это без борьбы, просто потому, что вы родились Ольманом, — и вы еще сомневаетесь, какой путь вам избрать… Что же тогда остается делать мне?
