Что же касается наиболее благонамеренных семей Долины — Ромийи, Пуатвенов, Паскалей-Буше, то они относились к Аристиду Эрпену доброжелательно, потому что он, отдав в своей трудной юности дань подозрительному либерализму, примкнул во время процесса Дрейфуса к тому умеренному республиканизму, который возник на почве благоговения перед Луи-Филиппом и тоски по Второй Империи, а к концу XIX века стал единственно приемлемым в буржуазных кругах Нормандии.
VI
Аристид Эрпен нажил на торговле шерстью, как тогда говорили в Долине, «завидное состояние». В те времена, при системе косвенных налогов, каждый обитатель Пон-де-Лэра в точности знал как историю, так и финансовое положение всех остальных: поэтому было общеизвестно, что состояние Эрпена к 1898 году достигло миллиона двухсот тысяч франков. «Это очень много для человека, который утверждает, что берет только два процента комиссионных», — говорил Ашиль Кенэ. Это было особенно много для человека, работа которого была так легка, что из десяти часов, которые он проводил в конторе, он по крайней мере в течение восьми не знал, чем заняться, — хотя, впрочем, не мог бы уйти из конторы, не испытывая угрызений совести. У Аристида Эрпена было двое детей: дочь, которую он выдал замуж за Жана Пероти из семьи скромных фабрикантов (полтораста станков), и сын, Луи Эрпен, которого он ввел в свое дело. Сын не оправдал его надежд, — и вот почему.
Аристид Эрпен отдал мальчика в лицей в Руане, где сам учился в годы Империи, а не в лицей Боссюэ, — и все были этим шокированы. В лицее Луи Эрпен проявил блестящие способности. Медаль по истории, похвальный лист за французские сочинения, отметка «хорошо» при экзамене на бакалавра произвели сильное впечатление на членов этой семьи, где больше интересовались торговлей и охотой, чем литературными тонкостями. В семнадцать лет это был юноша застенчивый и довольно образованный: он читал Мопассана, Золя и раз в неделю отправлялся с вечерним поездом в Руан, чтобы послушать какую-нибудь оперу Массне или Сен-Санса. Для Аристида Эрпена «большой ум» означало не что иное, как способность разбираться в шерсти. Когда ему сказали, что сын учится хорошо, он порадовался этому, имея в виду свою фирму. «Луи такой юноша, что — возьми он только правильный курс — он может к концу дней своих располагать двумя миллионами», — рассуждал отец, и ему уже мерещилось третье поколение, у которого будет три миллиона, а потом, — в будущем, до которого он уже не доживет, — появятся Эрпены с пятью, шестью, семью миллионами. Лучезарное видение!
Нужно обладать недюжинной силой воли, чтобы поддерживать в себе качества, которые не ценятся в окружающей среде. По возвращении в Пон-де-Лэр Луи Эрпен в течение нескольких лет продолжал по вечерам заниматься: читал, делал выписки, — и переписывался кое с кем из товарищей, ставших теперь педагогами или инженерами. Отбывая воинскую повинность в Руане, в 39-м пехотном полку, он влюбился в Жермену д’Оккенвиль. Девушка происходила из семьи мелких нормандских дворян, владельцев небольшого замка между Пон-де-Лэром и Лувье; зиму они проводили в своем особняке на улице Дамьет, в Руане. Крах «Всеобщей компании» в 1882 году разорил это семейство, и замок был продан. Их дочь, красавица, обладала чарующим голосом. Товарищи по полку, знавшие о любви Луи Эрпена к музыке, ввели его в этот дом. Луи пел с Жерменой дуэты. Она без труда покорила его. Когда он сказал отцу, что хочет жениться на ней, господин Эрпен страшно разгневался. Девушка была бедная, и ее семья не располагала никакими связями в промышленном мире. Зато для барона д’Оккенвиля этот неравный брак представлялся якорем спасения. Но взять в жены девушку за пределами Трех Городов, — пусть это будет даже Эврё или Руан, — называлось в Пон-де-Лэре «жениться на чужой», и подобное прегрешение молодым людям прощали нелегко. Жермена была так дивно хороша и так решительна, что у робкого Луи Эрпена достало мужества настоять на своем. После трехлетнего ожидания, уже в двадцатипятилетнем возрасте, он наконец добился согласия родителей.
Это усилие воли, казалось, до дна исчерпало его энергию, и он уже не мог противостоять окружающей среде. После женитьбы он погрузился в ту однообразную, размеренную жизнь, какая требовалась от всех обитателей Пон-де-Лэра. Его политические убеждения — в молодости опасные (один из радикально настроенных преподавателей внушил ему благоговение перед Жюлем Ферри
[10]
) — со временем стали соответствовать роду его деятельности и светским успехам жены. В часы безделья, сидя в конторе, он по-прежнему много читал, но теперь он перестал говорить о прочитанном. Голова его начала клониться набок, он стал сутулиться. Будь он более ловок и деловит, поездки в Лондон дали бы ему возможность сделаться авторитетом в своей специальности, но он не стремился к этому. Наблюдатель, быть может, объяснил бы его приниженность неудачей чисто физической, супружеской. Жена, казалось искренне любившая его до замужества, вскоре стала отзываться о нем с презрительной снисходительностью. Три года спустя она изменила ему с неким лейтенантом. В Пон-де-Лэре стояла рота 39-го полка; офицеры казались в этом сугубо коммерческом городе какими-то диковинными и опасными существами. В Коммерческом клубе их красные панталоны выделялись резким пятном среди черных сюртуков; на балах у Ромийи офицеры танцевали с местными барышнями.
Когда лейтенанта Дебюкура перевели на восток, у старшей госпожи Эрпен возникла надежда, что невестка исправится, но на другой год появился молодой доктор Герен; он приобрел дом и клиентуру старика Птиклемана, который дотоле лечил пон-де-лэрское «общество». Вскоре стало известно, что Герен играет на рояле и на скрипке и что в гостиной Эрпенов начались музыкальные вечера. Затем Герен исхлопотал себе должность члена санитарной комиссии, находившейся в Руане, а госпоже Эрпен вздумалось возобновить в том же городе уроки пения, которые она прервала, когда у нее появились дети. Мэтр Пельто утверждал, что повстречал их, в нескольких шагах друг от друга, на улице, возле гостиницы «Дьеп».
Особенно женщины не прощали Жермене счастья, в котором сами себе отказывали. Судачить о ее распущенности доставляло им тайное, не лишенное зависти, наслаждение. Почтенные матроны посвящали по нескольку часов в день обсуждению этой связи. В тот самый вечер, когда Дениза, заглянув в окно, залитое лунным светом, увидела сквозь герань человека, сидящего за роялем возле ее матери, госпожа Кенэ и госпожа Ромийи, две правительницы Пон-де-Лэра, толковали о поездках доктора в Безеваль.
— Это, в конце концов, смешно, — возмущалась госпожа Кенэ. — Представьте себе, ведь он ездит туда каждую пятницу! Я это знаю потому, что две недели подряд, по субботам утром, хотела пригласить его к моему маленькому Фернану. Его лакей ответил, что он приедет из Безеваля лишь в десять часов.
— Тут вина Луи Эрпена, — возразила госпожа Ромийи, — не следовало отпускать жену одну на все лето… Подумайте только, она уехала уже пятнадцатого июня.
— А знаете, что она говорит? — продолжала госпожа Кенэ. — Что детям полезно море, а Герен, само собой разумеется, поддерживает ее… Но ей и дела нет до дочек. Ее англичанка говорила учительнице моих внуков, что она не видит их по целым дням. Она ссылается на то, что ее будто бы утомляет шум…
