Я, не выдержав, перебил его:
— Стало быть, для того чтобы не платить пятидесятипроцентного налога, вы добровольно обложили себя налогом стопроцентным?
— Тут были ещё и другие причины, — продолжал он ещё более таинственным тоном. — Мы чувствовали, что приближается война, и боялись, как бы правительство не заморозило банковские счета и не вскрыло сейфы, тем более что у нас нет американского гражданства… Вот мы и решили всегда хранить наши деньги при себе.
— То есть как «при себе»? — воскликнул я. — Здесь, в отеле?
Оба кивнули головой, изобразив какое-то подобие улыбки, и обменялись взглядом, полным лукавого самодовольства.
— Да, — продолжал он еле слышно. — Здесь, в отеле. Мы сложили всё — и доллары, и немного золота — в большой чемодан. Он здесь, в нашей спальне.
Борак встал, открыл дверь в смежную комнату и, подведя меня к порогу, показал ничем не примечательный с виду чёрный чемодан.
— Вот он, — шепнул Борак и почти благоговейно прикрыл дверь.
— А вы не боитесь, что кто-нибудь проведает об этом чемодане с сокровищами? Подумайте, какой соблазн для воров!
— Нет, — сказал он. — Во-первых, о чемодане не знает никто, кроме нашего адвоката… и вас, а вам я всецело доверяю… Нет уж, поверьте мне, мы всё обдумали. Чемодан никогда не привлекает такого внимания, как, скажем, кофр. Никому не придёт в голову, что в нём хранится целое состояние. Да вдобавок мы оба сторожим эту комнату и днём и ночью.
— И вы никогда не выходите?
— Вместе никогда! У нас есть револьвер, мы держим его в ящике комода, по соседству с чемоданом, и один из нас всегда дежурит в номере… Я хожу завтракать во французский ресторан, где мы с вами встретились. Жена там обедает. И чемодан никогда не остаётся без присмотра. Понимаете?
— Нет, дорогой господин Борак, не понимаю, не могу понять, ради чего вы обрекли себя на эту жалкую жизнь, на это мучительное затворничество… Налоги? Да черт с ними! Разве ваших денег не хватит вам с лихвой до конца жизни?
— Не в этом дело, — ответил он. — Не хочу я отдавать другим то, что нажил с таким трудом.
Я попытался переменить тему разговора. Борак был человек образованный, он знал историю; я попробовал было напомнить ему о коллекции автографов, которую он когда-то собирал, но его жена, ещё сильнее мужа одержимая навязчивой идеей, вновь вернулась к единственному волновавшему её предмету.
— Я боюсь одного человека, — шёпотом сказала она. — Это немец, метрдотель, который приносит нам в номер утренний завтрак. Он иногда так поглядывает на эту дверь, что внушает мне подозрение. Правда, в эти часы мы оба бываем дома, поэтому я надеюсь, что опасность не так уж велика.
Другой их заботой была собака. Красивый пудель, на редкость смышлёный, всегда лежал в углу гостиной, но трижды в день его надо было выводить гулять. Эту обязанность супруги также выполняли по очереди. Я ушёл от них вне себя: меня бесило упорство этих маньяков, и в то же время их одержимость чем-то притягивала меня.
С тех пор я часто уходил со службы пораньше, чтобы ровно в семь часов попасть в «Золотую змею». Тут я подсаживался к столику мадам Борак. Она была словоохотливей мужа и более простодушно поверяла мне свои тревоги и планы.
— Эжен — человек редкого ума, — сказала она мне однажды вечером. — Он всегда всё предусматривает. Нынче ночью ему пришло в голову: а что, если они вдруг возьмут да прикажут обменять деньги для борьбы с тезаврацией. Как тогда быть? Ведь нам придётся предъявить наши доллары.
— Ну и что за беда?
— Очень даже большая беда, — ответила мадам Борак. — Ведь в 1943 году, когда американское казначейство объявило перепись имущества эмигрантов, мы ничего не предъявили… А теперь у нас могут быть серьёзные неприятности… Но у Эжена зародился новый план. Говорят, что в некоторых республиках Южной Америки вообще нет подоходного налога. Если бы нам удалось переправить туда наши деньги…
— Но как же их переправить без предъявления на таможне?
— Эжен считает, что сначала надо принять гражданство той страны, куда мы решим переселиться. Если мы станем, например, уругвайцами, то по закону сможем перевезти деньги.
Идея эта так меня восхитила, что на другой день я пришёл в ресторан к завтраку. Борак всегда радовался моему приходу.
— Милости прошу, — приветствовал он меня. — Вы пришли как нельзя более кстати: мне нужно навести у вас кое-какие справки. Не знаете ли вы, какие формальности необходимы, чтобы стать гражданином Венесуэлы?
— Ей-богу, не знаю, — сказал я.
— А Колумбии?
— Понятия не имею. Лучше всего обратитесь в консульства этих государств.
— В консульства! Да вы с ума сошли!.. Чтобы привлечь внимание?
Он с отвращением отодвинул тарелку с жареным цыплёнком и вздохнул:
— Что за времена! Подумать только, что, родись мы в 1830 году, мы прожили бы свою жизнь спокойно, не зная налоговой инквизиции и не боясь, что нас ограбят! А нынче что ни страна — то разбойник с большой дороги… Даже Англия… Я там припрятал несколько картин и гобеленов, и теперь хотел их перевезти сюда. Знаете, чего они от меня потребовали? Платы за право вывоза в размере ста процентов стоимости, а ведь это равносильно конфискации. Ну прямо грабёж среди бела дня, настоящий грабёж…
Вскоре после этого мне пришлось уехать по делам в Калифорнию, так и не узнав, кем в конце концов стали Бораки — уругвайцами, венесуэльцами или колумбийцами. Вернувшись через год в Нью-Йорк, я спросил о них хозяина «Золотой змеи» господина Робера.
— Как поживают Бораки? По-прежнему ходят к вам?
— Что вы, — ответил он. — Разве вы не знаете? Она в прошлом месяце умерла, кажется, от разрыва сердца, и с того дня я не видел мужа. Должно быть, захворал с горя.
Но я подумал, что причина исчезновения Борака
совсем в другом. Я написал старику несколько слов, выразив ему соболезнование, и попросил разрешения его навестить. На другой день он позвонил мне по телефону и пригласил .зайти. Он осунулся, побледнел, губы стали совсем бескровные, голос еле слышен.
— Я только вчера узнал о постигшем вас несчастье, — сказал я, — не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен, ведь я догадываюсь, что ваша горестная утрата, помимо всего прочего, донельзя усложнила вашу жизнь.
— Нет, нет, нисколько… — ответил он. — Я просто решил больше не отлучаться из дому… Другого выхода у меня нет. Оставить чемодан я боюсь, а доверить мне его некому… Поэтому я распорядился, чтобы еду мне приносили сюда, прямо в комнату.
— Но ведь вам, наверно, в тягость такое полное затворничество?
— Нет, нет, ничуть… Ко всему привыкаешь… Я гляжу из окна на прохожих, на машины… И потом, знаете, при этом образе жизни я наконец изведал чувство полной безопасности… Прежде я, бывало, выходил завтракать и целый час не знал покоя: всё думал, не случилось ли чего в моё отсутствие… Конечно, дома оставалась моя бедная жена, но я представить себе не мог, как она справится с револьвером, особенно при её больном сердце… А теперь я держу дверь приоткрытой, и чемодан всегда у меня на глазах… Стало быть, всё, чем я дорожу, всегда со мною… А это вознаграждает меня за многие лишения… Вот только Фердинанда жалко.
