— Вот как?!
— Как мне понять вас? Нет, Сабина, вы заходите слишком далеко… Вам не удастся отнять у меня мои воспоминания… В те годы Франсуаза дала мне такие доказательства своей любви, что даже слепец не мог бы обмануться… Мы жили душа в душу… И были счастливы лишь в уединении… Не верите? Но в конце концов, Сабина, я-то знаю, что говорю: ведь именно я был с Франсуазой… А не вы.
— Но я знала её раньше вас, мой бедный друг… Я видела вашу жену ребёнком. Она и её сестра Элен росли вместе со мной… Как сейчас вижу Франсуазу, стоящую во дворе лицея с ракеткой в руке, когда, обращаясь к нам с Элен, она объявила; «Я должна выйти замуж за старшего из сыновей Кеснэ, и я непременно добьюсь этого».
— Не могло этого быть, Сабина! Семейство Паскаль-Буше издавна не ладило с моим, и Франсуаза не была даже знакома со мной… Мы встретились с ней совершенно случайно в 1917 году, когда я выздоравливал после ранения…
— Случайно?.. Очевидно, вы и впрямь этому поверили… А у меня до сих пор звучит в ушах голос Элен, рассказывающей о положении своей семьи. Дело в том, что ещё в самом начале войны господин Паскаль-Буше разорился вконец… Он был кутила и коллекционер, и то и другое — дорогостоящие прихоти… Дочери всегда называли его «наш султан», и он, безусловно, заслужил это прозвище… Реставрация семейного замка во Флерэ доконала его. «Послушайте, девочки, — сказал он Франсуазе и Элен, — в наших краях есть только два семейства, с которыми стоит породниться во имя нашего спасения: семейство Тианжей и Кеснэ». Девочки ринулись в бой и одержали двойную победу.
— Кто рассказал вам эту историю?
— Я уже говорила: сами сёстры Паскаль-Буше.
— И вы не предостерегли меня?
— Не могла же я выдать подругу… К тому же я не хотела лишать её единственного шанса. Ведь никто — ни в Лувье, ни в Пон-де-л'Эр, за исключением разве наивного Дон-Кихота, вроде вас, не женился бы на ней… У нас в Нормандии не любят банкротов…
— Но господин Паскаль-Буше никогда не был банкротом…
— Верно, но как ему удалось этого избежать?.. Пока шла война, его поддерживало правительство, ведь другой его зять, Морис де Тианж, был в ту пору депутатом парламента… а после войны… Вы сами лучше моего знаете, что вашему деду в конце концов пришлось оказать ему помощь… Расчёты вашего тестя оправдались… Ах, опять этот божественный запах!.. Вероятно, мы приближаемся к веранде… Остановитесь на минутку, Антуан, я совсем задыхаюсь…
— Это оттого, что вы разговаривали, поднимаясь в гору.
— Положите руку мне на сердце, Антуан… Слышите, как неистово оно бьётся. Вот вам, возьмите мой платок, вытрите губы… Женщины — ужасные создания, они сразу же замечают малейший след губной помады… Ну что вы делаете, разве можно вытирать рот собственным платком? На нём же останутся следы… Не будь вы примерным супругом, вы бы уже давно знали это?.. Так… а теперь почистите своё левое плечо: что, если на нём остались следы пудры!.. Отлично… Теперь мы можем выйти на свет божий.
Спустя несколько минут гости уехали. Женщины нежно простились друг с другом.
Фиалки по средам
— О Женни, останьтесь!
За обедом Женни Сорбье была ослепительна. Она обрушила на гостей неистощимый поток всевозможных историй и анекдотов, которые рассказывала с подлинным актёрским мастерством и вдохновением прирождённого писателя. Гостям Леона Лорана — очарованным, восхищённым и покорённым — время, проведённое в её обществе, показалось одним волшебным мгновением.
— Нет, уже почти четыре часа, а ведь сегодня среда… Вы же знаете, Леон, в этот день я всегда отношу фиалки моему другу…
— Как жаль! — произнёс Леон своим неподражаемым раскатистым голосом, составившим ему немалую славу на сцене. — Впрочем, ваше постоянство всем известно… Я не стану вас удерживать.
Женни расцеловалась с дамами, мужчины почтительно поцеловали ей руку, и она ушла. Как только за ней закрылась дверь, гости наперебой принялись расточать ей восторженные похвалы.
— Она и впрямь восхитительна! Сколько лет ей, Леон?
— Что-то около восьмидесяти. Когда в детстве мать водила меня на классические утренники Комеди Франсез, Женни, помнится, уже блистала в роли Селимены. А ведь я тоже не молод.
— Талант не знает старости, — вздохнула Клер Менетрие. — А что это за история с фиалками?
— О, да тут целый роман… Она как-то поведала мне его, однако никогда об этом не писала… Но я просто не рискую выступать в роли рассказчика после неё. Сравнение будет для меня опасным.
— Да, сравнение вообще опасно. Но ведь мы у вас в гостях, и ваш долг — развлекать нас. Вы просто обязаны заменить Женни, раз уж она нас покинула.
— Ну что ж! Я попытаюсь рассказать вам историю фиалок по средам… Боюсь только, как бы она не показалась слишком сентиментальной по нынешним временам…
— Не бойтесь, — произнёс Бертран Шмит. — Наше время жаждет нежности и любви. Под напускным цинизмом оно прячет тоску по настоящим чувствам.
— Вы так думаете?.. Что ж… Если так, я постараюсь утолить эту жажду… Все вы, здесь сидящие, слишком молоды, чтобы помнить, как хороша была Женни в годы высшего расцвета своей славы. Огненно-рыжие волосы свободно падали на её восхитительные плечи, лукавые раскосые глаза, звучный, почти резкий голос, в котором вдруг прорывалось чувственное волнение, — всё это ещё больше подчёркивало её яркую и гордую красоту.
— А вы красноречивы, Леон!
— Боюсь, что моё красноречие несколько старомодно. Но всё же благодарю… Женни окончила консерваторию в 1895 году с первой премией и сразу же была приглашена в Комеди Франсез. Увы, я по собственному опыту знаю, как тяжело приходится новичку в труппе этого знаменитого театра. На каждое амплуа имеется актёр с именем, ревниво оберегающий свои роли. Самая восхитительная из субреток может лет десять дожидаться выигрышной роли в пьесах Мариво и Мольера. Чаровница Женни столкнулась с властными, цепкими королевами сцены. Всякая другая на её месте смирилась бы со своей участью или, промаявшись год-два, перебралась бы в один из театров бульвара Мадлен. Но не такова была наша Женни. Она ринулась в бой, пустив в ход всё, что у неё было: талант актрисы и блестящую образованность, всё своё обаяние и свои восхитительные волосы.
Очень скоро она стала одной из ведущих актрис театра. Директор в ней души не чаял. Драматурги наперебой требовали, чтобы она играла созданные ими трудные роли, уверяя, что никто, кроме неё, не сумеет донести их до публики. Критики с небывалым постоянством пели ей дифирамбы. Сам грозный Сарсэ, и тот писал о ней: «Один поворот её головы, один звук её голоса способен очаровать даже крокодила».
Мои отец, который в те годы был с ней знаком, рассказывал, что она страстно любила своё ремесло, судила о нём с умом и неустанно отыскивала новые, волнующие актёрские приёмы. В ту пору в театре увлекались реализмом довольно наивного толка. Если роль предписывала Женни умереть в какой-то пьесе от яда, она всякий раз перед спектаклем отправлялась в больницу — взглянуть на мучения тех, кто погибал от отравы. Борьбу человеческих чувств она изучала на самой себе. Служа искусству, она выказывала то же полное отсутствие щепетильности, которым отличался Бальзак, описавший в одном из своих романов собственные страсти и чувства любимой им женщины.
