— Простите, я не понял, — сказал Уильям.
Человек снова щелкнул каблуками и издал тот же звук горлом, прибавив:
— Это моя фамилия.
— О! — сказал Уильям и, став по стойке «смирно», произнес: — Таппок.
Они обменялись рукопожатием.
— Прошу извинить, что расположился в вашей комнате. Когда-то она была моей. Я понял, что здесь поселился кто-то другой, только когда увидел ваш багаж. Я здесь оставлял образцы руды. Вы, случайно, не знаете, что с ними стало?
— Они в надежном месте.
— Впрочем, это уже не имеет значения… Еще я здесь оставил жену. Вы ее не видели?
— Она в тюрьме.
— Да, — сказал немец, не удивившись, — так оно и должно быть. Меня тоже посадят в тюрьму. Я только что из немецкого консульства Они говорят, что не могут меня защитить. Я не жалуюсь. Они с самого начала предупреждали, что, если у меня ничего не выйдет, они не смогут меня защитить… А у меня ничего не вышло… Извините, я лучше сяду. Я очень устал.
— Вы ужинали?
— Я два дня не ел. Был в горах. Только что вернулся. Спать и есть было некогда. Меня все время пытались убить. Бандиты — им заплатили. Я очень устал и очень голоден.
Уильям поставил на стол коробку. Она была обшита досками и обвязана проволокой и бечевкой, которые призваны были защитить ее от любых напастей. Уильям безуспешно ковырял проволоку, а немец сидел в оцепенении.
— Там еда, только ее нужно достать, — сказал Уильям.
При слове «еда» немец вернулся к жизни. С поразительной ловкостью он поддел крышку коробки лезвием складного ножа, крышка отскочила, и перед ними предстал Рождественский ужин Уильяма.
Они разложили его на столе: индейку, сливовый пудинг, засахаренные сливы, миндаль, изюм, шампанское и крекеры. Немец пролил скупую, ностальгическую, тевтонскую слезу и набросился на ужин. К десерту он сделался словоохотлив.
— …по дороге в меня стреляли три раза, но у бандитов очень старые ружья. Не сравнить с теми, что мы дали Смайлзу. Мы дали ему все — пулеметы, танки, консульства, купили две парижские газеты, колонка каждый день, много недель подряд — вы знаете, сколько это стоит. Пять тысяч добровольцев ждали сигнала, чтобы приплыть сюда. Он мог бы взять Джексонбург через месяц! Джексоны всем надоели. Они дураки. Мы год пытались договориться с ними. Сначала они говорили одно, потом другое. Мы давали им деньги. Мы всем им давали деньги — мать моя, сколько же тут Джексонов! Но до дела так и не дошло…
— Хочу предупредить вас, что я журналист.
— Мне все равно. Когда будете об этом писать, подчеркните, что виноват не я, а Смайлз. Мы дали ему деньги, а он убежал в Судан. Он хотел, чтобы я бежал с ним.
— Может, это было бы лучше?
— Я оставил в Джексонбурге жену… к тому же мне лучше не появляться в Судане. Я однажды влип в историю в Хартуме. Мне во многих странах не стоит появляться. Я часто вел себя глупо.
При мысли о жене и допущенных промахах им овладел новый приступ меланхолии, и он подавленно замолчал. Уильям испугался, что он сейчас заснет.
— Куда вы пойдете? — спросил он. — Сами понимаете, здесь вам оставаться нельзя. Вас арестуют.
— Да, — сказал немец, — здесь мне нельзя оставаться.
И он немедленно заснул, откинув назад голову, раскрыв рот и зажав в руке остатки крекера. Храпел он мощно.
Но и это было еще не все.
Не успели первые конвульсивные бульканья и фырканья немца перейти в ровное, автоматическое похрапывание, как Уильяма вновь потревожили.
На пороге, квохча, появился ночной сторож. Он тыкал рукой в сторону ворот, улыбался и кивал. Немец не пошевелился. Когда Уильям шел через двор, из дома доносился его храп.
У ворот стоял автомобиль с потушенными фарами. Вокруг было совершенно темно. Голос из автомобиля спросил:
— Уильям, это ты?
И Кэтхен, выбравшись наружу, полетела к нему раненой птицей — совсем как он себе представлял.
— Милая, милая моя, — сказал Уильям.
Они обнялись. В темноте за спиной Кэтхен он смутно различал фигуру ночного сторожа, который стоял, как аист, на одной ноге, держа на плече копье.
— Милый, — сказала Кэтхен, — у тебя есть деньги?
— Да.
— Много?
— Да.
— Я пообещала водителю сто американских долларов. Надо было меньше?
— Кто он?
— Шофер министра почт. Министра арестовали. Ведь он Джексон. Всех Джексонов арестовали. Шофер стащил ключ от комнаты, когда солдаты ужинали. Я сказала, что дам ему сто американских долларов, если он отвезет меня сюда.
— Попроси его подождать. Я принесу деньги.
Шофер завернулся в одеяло и прикорнул у руля.
Кэтхен и Уильям вдвоем стояли во дворе.
— Я должна уехать, — сказала Кэтхен. — Мы должны уехать. Я думала об этом в машине. Ты должен на мне жениться. Тогда я буду англичанкой, и они не смогут мне ничего сделать. И мы сейчас же уедем из Эсмаилии. Хватит журналистики. Мы вместе поедем в Европу. Ты согласен?
— Да, — без колебаний ответил Уильям.
— И ты женишься на мне по-настоящему, в консульстве?
— Да.
— Это будет моя первая настоящая свадьба.
Во дворе эхом отзывался храп.
— Что это? Уильям, у тебя в комнате кто-то есть.
— Да. Я совсем забыл… когда увидел тебя. Идем, посмотришь, кто это.
Они поднялись по ступеням, держась за руки, пересекли веранду и подошли к двери в комнату Уильяма.
Кэтхен отпустила его руку и, тихонько вскрикнув, побежала вперед. Она стала на колени возле немца, обхватила его руками, тряхнула. Он пошевелился, застонал и открыл глаза. Они заговорили по-немецки. Кэтхен прислонилась к его плечу. Он улегся щекой на ее макушку и вновь погрузился в глубокий сон.
— Какая я счастливая, — сказала Кэтхен. — Я думала, он никогда не вернется, думала, что он умер или забыл меня. Теперь он спит. Он здоров? Он хочет есть?
— Нет, — сказал Уильям. — На этот счет можешь не волноваться. Только что он у меня на глазах съел Рождественский ужин, рассчитанный на четверых детей или шестерых взрослых.
— Он, наверное, был очень голодный. Какой он худой!
— Нет, — сказал Уильям. — Худым его не назовешь.
— О, ты не видел его до того, как он уехал… Как он храпит! Это хороший знак. Когда он хорошо себя чувствует, он всегда так храпит. — Она с нежностью взирала на бесчувственное тело. — Но он грязный.
— Да, — сказал Уильям, — очень грязный.
— Уильям, почему у тебя такой сердитый голос? Ты не рад, что мой муж вернулся ко мне?
