Антонио любил жизнь и мир; он любил сады, озера, утра, весны, летние ночи, а еще картины, книги, музыку; в шестнадцать лет он почти сравнялся в эрудиции со своими наставниками, он сочинял стихи и пел, аккомпанируя себе на виоле. Не меньше ему нравились бурные развлечения: охота, состязания на копьях, турниры; я не смел оберегать его в таких случаях, но у меня пересыхало во рту, когда я видел, как он ныряет в озеро с вершины утеса или вскакивает на необъезженного жеребца.
Однажды вечером, когда я сидел за книгой в библиотеке Вилламозы, отворилась дверь и Беатриче стремительно подошла ко мне; это меня удивило, так как она никогда не заговаривала со мной первой. Мне бросилась в глаза ее бледность.
— Что случилось?
Ее пальцы вцепились в платье; казалось, у нее в горле комок; наконец она выговорила:
— Кажется, Антонио тонет.
Я бросился к выходу; она шепнула вслед:
— Он хотел переплыть озеро, но назад не вернулся. Мне не под силу спасти его.
Через минуту я уже был на берегу; сорвав с себя одежду, я кинулся в воду; было еще светло, и вскоре я различил темное пятно посреди озера. Антонио лежал на спине; завидев меня, он вздрогнул и закрыл глаза.
Когда я дотащил его до берега, он был без сознания; подстелив плащ, я принялся энергично растирать его тело; я чувствовал, как тепло моих рук оживляет, ощущал под ладонью мускулы юного тела, нежную кожу, еще не окрепшие кости, мне казалось, будто я заново создаю это тело. У меня пронеслась волнующая мысль: я всегда буду рядом, чтобы избавить тебя от горестей. Нежно я нес на руках сына, которому во второй раз даровал жизнь.
Беатриче стояла на пороге, прямая, неподвижная, по щекам ее струились слезы.
— Он спасен, — сказал я. — Не плачьте.
— Я понимаю, что он спасен, — ответила она.
Она смотрела на меня, и в глазах ее была ненависть.
Я уложил Антонио в постель. Беатриче последовала за мной в спальню; придя в себя, он уставился на нее.
— Мне не удалось переплыть озеро, — прошептал он.
Она наклонилась к нему и пылко заверила:
— Ты переплывешь его завтра.
— Нет! — отрезал я. — Вы что, с ума сошли? — Наклонившись к лежащему Антонио, я потребовал: — Поклянись, что больше не попытаешься сделать это.
— О отец!
— Обещай мне! Ради всего того, что я для тебя сделал, ради любви ко мне обещай мне это!
— Хорошо, — выдохнул он. — Клянусь вам.
Он закрыл глаза. Беатриче повернулась и медленно вышла из спальни. Я остался возле него и долго разглядывал гладкие щеки, нежные веки и лицо. Я спас любимое дитя, но я не мог помочь ему переплыть озеро. Может, Беатриче не зря плакала… С внезапной тревогой я подумал: долго ли еще он будет повиноваться мне?
У подножия кипарисов и тисов, на розовых террасах трепетало лето; оно сверкало в чашах мраморных водоемов, струилось в складках шелковых платьев, его запах приподнимал золотистые груди Элианы. Голос виолы, затерянной в грабовых аллеях, пронзил тишину; в тот же миг над чашами водоемов взметнулись струи живой воды.
— О-о!
Вдоль балюстрады пробежал гул, женщины захлопали. Из сердца пылающей земли взметнулись к небу тонкие хрустальные трубы, по дремавшей водной глади пробежала рябь; все ожило; это была проточная свежая вода.
— О! — воскликнула Элиана, обдав меня благовонным дыханием. — Да вы просто волшебник!
— Ну вот еще, — откликнулся я. — Это водяные струи.
Вода ниспадала в каскад раковин, она рокотала и смеялась, и этот смех отдавался в моем сердце сухими упругими толчками: фонтаны!
— Каскад! Бьянка, смотри, каскад!
Антонио дотронулся до пухлого плеча молодой женщины; я взглянул на его лицо, сияющее от удовольствия, и смешок стих. Вовсе не ничтожные струи воды были сотворены мною; я сотворил эту жизнь, эту радость. Антонио был красив — искрящиеся материнские глаза и надменный профиль Фоски. Он не отличался крепостью сложения, характерной для мужчин в то время, но тело его было проворным и гибким. Он ласкал податливое плечо, улыбался радостному шуму воды. Это был славный день.
— Отец, — сказал он, — я успею сыграть в мяч?
Я улыбнулся:
— Кто отмеряет твое время?
— Но ведь посланцы из Ривеля дожидаются, когда мы их примем?
Я взглянул на горизонт, где уже начала провисать небесная синь: скоро она сольется с розовой землей. Я подумал: а ведь у него каждое лето на счету; неужели пропадет такой дивный вечер?
— Ты в самом деле хочешь принимать их вместе со мной?
— Разумеется. — На юном лице проступило упрямое выражение. — Я даже прошу вас о милости.
— Считай, что она тебе дарована.
— Позвольте я приму их сам.
Я поднял веточку кипариса и переломил ее.
— Сам? Почему?
— Вы говорили, что разделите со мной власть, — залившись краской, проговорил Антонио. — Но ведь вы никогда не позволяете мне принимать решения. Значит, это лишь игра?
Я скрипнул зубами. В безоблачной сини вдруг проступила тяжесть грозового неба.
— Тебе недостает опыта, — бросил я.
— Так что, мне надо ждать, пока не пройдет пара столетий?
В глазах Антонио сверкнул тот же огонек, что некогда у Танкреда.
— Я охотно передам тебе власть, — сказал я, положив руку ему на плечо. — Она тяготит меня. Но поверь, от нее одни заботы.
— Этого-то мне и нужно! — резко парировал Антонио.
— А я пекусь о твоем счастье. Разве ты не наделен всем тем, чего только можно желать?
— Но к чему мне давать все это, если вы запрещаете мне что-либо делать?! Отец, вы никогда не смирились бы с подобным существованием! — настойчиво сказал он. — Меня научили рассуждать, думать — и зачем, если я должен слепо разделять ваше мнение? Разве я укреплял свое тело упражнениями лишь для псовой охоты?
— Понимаю… Ты хочешь, чтобы это приносило пользу.
— Да.
Как ему объяснить, что это никогда не приносит пользы? Дворцы, акведуки, новые здания, крепости, покоренные города — все это ничто. Он распахнет свои звездные глаза и скажет: «Но я вижу все это, оно существует». Быть может, для него оно и существует. Я отбросил сломанную ветку. При всей моей любви, помочь ему было невозможно.
— Поступай как хочешь, — сказал я.
Лицо его просветлело.
— Спасибо, отец!
Он умчался. Его белый камзол сверкнул на фоне темной листвы ив. Теперь он хотел взять жизнь в свои руки — юные и неумелые, но возможно ли поместить эту жизнь в оранжерею, чтобы растить ее в безопасности?.. Придушенная, связанная, она утратит сияние и аромат. В три прыжка он взлетел по лестнице и скрылся в доме; он несся по мраморным залам, и я его уже не видел. Когда-нибудь все сделается ему безразличным, но его уже больше не будет на свете. Останутся те же темные деревья под тем же небом, будет тот же никчемный шепот и смех воды, но ни на земле, ни на небе, ни в воде не останется ни малейшего следа Антонио.
