Подошедшая Элиана взяла меня за руку.
— Пойдем к каскаду, — предложила она.
— Нет.
Отвернувшись от нее, я направился к вилле. Мне хотелось увидеть Беатриче: только с ней одной я мог говорить и улыбаться, не думая о том, что однажды ей предстоит умереть.
Я отворил дверь библиотеки; она читала, присев на краешек дубового стола; я разглядывал ее внимательный профиль; она читала, я для нее не существовал. Ее однотонное платье, гладкая кожа, темные волосы казались твердыми и холодными, как доспехи. Я подошел к ней:
— Все читаешь?
Она подняла глаза, нисколько не удивившись; ее было трудно застать врасплох.
— Столько книг…
— Слишком много, и слишком мало.
На полках лежали тысячи манускриптов; вопросы, проблемы; понадобятся века, прежде чем узнаешь ответ. Зачем упорствовала она в этом безнадежном деле?..
— Вы очень бледны. Лучше взглянули бы на мои восхитительные фонтаны.
— Я это сделаю ночью, когда сад опустеет.
Она провела тыльной стороной ладони по исписанной странице, явно дожидаясь, когда я уйду, а я не мог придумать, что сказать ей. И все же ей требовалась помощь, а я мог помочь ей куда скорее, чем эти незавершенные книги. Но как дать ей то, чего она не желает просить?
— Не хотите ли отвлечься от книг? Я хотел бы кое-что показать вам.
В конце концов, просить всегда приходилось мне. Она молча встала, улыбнувшись, — беглая улыбка, не осветившая глаза. Ее лицо выглядело таким жестким и худым, что все считали ее дурнушкой. Безмолвно мы прошли по длинным коридорам.
— Смотрите, — сказал я, открывая дверь.
Из комнаты пахнуло пылью и гвоздикой, запахи необычного прошлого на этой новой вилле. Занавеси были приспущены, в желтом свете купались сундуки с заклепками, скатанные ковры, кипы шелковых и парчовых тканей.
— Это доставлено с Кипра, — пояснил я. — Утром пришел корабль.
Я открыл сундук, выпустив наружу сияние драгоценных камней и золотых и серебряных украшений.
— Выбирайте.
— Что? — спросила она.
— Все, что вам нравится. Взгляните на эти пояса и ожерелья. Не хотите сшить платье из этого алого шелка?
Запустив руку в сундук, она позвенела драгоценными украшениями и оружием из дамасской стали.
— Нет, мне ничего не хочется.
— Вам очень пойдут эти украшения.
Она с недовольным видом бросила колье в сундук.
— Вы не хотите понравиться?
В ее глазах блеснул огонек.
— Я хочу нравиться такой, какая есть.
Я закрыл сундук. Она была права. Какой смысл? Такой, какая она есть — в строгом наряде, без румян, с забранными сеткой волосами, — она мне и нравилась.
— Тогда выберите ковер для своей комнаты, — предложил я.
— Мне этого не нужно.
— А что же вам нужно? — нетерпеливо бросил я.
— Я не люблю роскоши, — объяснила она.
Я схватил ее за руку. Мне хотелось вонзить ногти в ее тело. Двадцать два года! И она судит, решает, она чувствует себя в мире как дома, будто живет здесь уже не один век. И она судит меня.
— Идемте.
Я привел ее на террасу. Жара спала, доносилось пение воды.
— Я не больше вашего люблю роскошь, — заговорил я. — Эту виллу я велел возвести для Антонио.
Беатриче облокотилась на нагретые камни балюстрады.
— Она слишком большая.
— Почему слишком? Ограничений не существует.
— Это расточительство.
— А почему бы не тратить деньги? Для чего они еще нужны?
— Вы не всегда так рассуждали, — заметила она.
— Правда, — согласился я.
Я ссудил деньги суконщикам; жители Кармоны скопили состояния; одни работали столь же рьяно, как в прежние времена, чтобы богатеть, другие — прожигали жизнь в нелепом разврате. Прежде в Кармоне были суровые и простые нравы; теперь же что ни ночь случались бурные стычки; мужья мстили кинжалом за поруганных жен, отцы за похищенных дочерей; они нарожали столько детей, что те, в свою очередь, пополнили ряды бедняков. Я построил больницы, и люди стали жить дольше, чем в прежние времена, но, как и раньше, все заканчивалось смертью. Теперь в Кармоне насчитывалось двести тысяч жителей, и люди не были ни лучше, ни счастливее, чем раньше. Их стало больше, но каждый переживал свои радости и печали в одиночку. Жизнь Кармоны была столь же наполненной как в те времена, когда меж старых крепостных стен размещалось двадцать тысяч жителей.
— Ответьте мне, двести тысяч жителей — это лучше, чем двадцать? — внезапно спросил я. — Для чего это нужно?
Она задумалась.
— Какой странный вопрос.
— Для меня он возникает сам собой.
— A-а, для вас возможно, — сказала она.
Беатриче рассеянно окинула взглядом горизонт, она стояла довольно далеко от меня, но я, как всегда в ее присутствии, ощутил во рту горьковатый привкус. В воздухе роились белые пятнышки мотыльков. Мне хотелось бы думать, что она подобна этим насекомым-однодневкам, но она была столь же живой и реальной, как я сам; для нее это зыбкое существование имело более весомое значение, чем моя собственная судьба. В молчании мы долго созерцали каскад водяных струй, недвижный и текучий занавес, что ниспадал из раковины в раковину, где плясали белые пенные завитки; все та же и вечно иная пена.
Внезапно на верхней площадке появился Антонио; в глазах Беатриче вспыхнуло пламя. Почему она глядела с таким пылом на него? Он не любил ее.
— Чего хотят эти беженцы? — спросил я.
Антонио с серьезным видом посмотрел на меня, в горле его что-то дрогнуло.
— Хотят, чтобы мы помогли им захватить Ривель.
— A-а… И что ты ответил?
— Я поклялся, что не пройдет и месяца, как Ривель будет принадлежать нам.
Повисло молчание.
— Нет, — произнес я. — Мы не станем вновь развязывать войну.
— Так, значит, решаете вы! — с ожесточением воскликнул Антонио. — Скажите правду: я никогда не буду править Кармоной?
Я посмотрел на недвижное небо. Время остановилось. Когда-то Танкред выхватил свой кинжал, и я убил его; этот тоже желал моей смерти.
— Ты хочешь, чтобы твое правление началось с войны?
— Ах, — откликнулся Антонио, — сколько нам еще вязнуть в этом вашем мире?
— Чтобы добиться этого мира, мне потребовалось немало времени и средств, — заметил я.
— И зачем он нужен?
Фонтаны тянули свою нелепую песню. Если они более не услаждают сердце Антонио, зачем они нужны?
