— Значит, таково ваше мнение? — произнес он.
— Да, — ответил я. — Я прозрел.
Сотни рук взметнулись, чтобы торжественно вынести Лютера; снаружи его бурно приветствовали; люди славили гордость и безумство; их нелепые выкрики терзали мой слух, я все еще ощущал обращенный на меня лихорадочно горящий взгляд монаха, бросившего мне вызов. Он хотел отвратить людей от их истинного блага, от их благополучия; и люди оказались столь безрассудны, что готовы были следовать за ним. Дай им волю, и они никогда не отыщут пути в рай. Но я был здесь; я знал, куда следует их вести и каким путем. Ради них я сражался с голодом, чумой, ради них — если потребуется — я готов был сразиться против них самих.
На следующее утро император провозгласил перед сеймом:
— Один-единственный монах, опираясь лишь на собственное суждение, противопоставил себя той вере, что на протяжении более чем тысячи лет исповедовал христианский мир. Я решил защитить святое дело ценой своих владений, своей плоти и крови, своей жизни и души.
Спустя несколько дней Лютер был изгнан из империи. Обнародованный в Нидерландах эдикт запрещал под страхом самых тяжких кар печатать без разрешения главы епархии какие бы то ни было трактаты по вопросам веры. Магистратам предписывалось преследовать сторонников Лютера.
В тот момент, когда был поставлен вопрос о германской конституции, к нашему огорчению, пришлось распустить сейм: Франциск Первый, разъяренный поражением, которое он потерпел при соискании имперского трона, готовился объявить нам войну; в Испании начались волнения, и Карлу пришлось отправиться в Мадрид; он просил меня остаться с братом Фердинандом, которому он доверил управлять Германией. Вынесенный Лютеру приговор не утихомирил кипевшие в империи страсти. Монахи покидали свои монастыри и расходились по деревням, проповедуя еретические учения. Вооруженные банды, состоявшие из школяров, работников, искателей приключений, поджигали дома священников, библиотеки и церкви. В городах возникали новые секты, еще более фанатичные, чем секта Лютера, вспыхивали бунты. В каждом селе объявлялись пророки, призывавшие крестьян сбросить княжеское ярмо, в деревнях поднимались знамена прежних восстаний — белый стяг, где был изображен золотой башмак, окруженный сияющими лучами с лозунгом «Пусть тот, кто жаждет быть свободным, идет к солнцу».
— Тревожиться не о чем, — уверял Фердинанд, — достаточно горстки солдат, чтобы навести порядок.
— Беспорядок, — уточнил я. — Эти бедняги правы: необходимы реформы.
— Какие реформы?
— Вот это и нужно выяснить.
Я не забыл о резне, устроенной кармонскими ткачами, и, желая держать мир в своих руках, первым делом намеревался изменить его экономическое устройство. Однако распределение богатств никогда еще не было столь неразумным, как тогда. Товары стекались в наши порты, весь мир был открыт для торговли, и наши суда доставляли нам отовсюду бесценные грузы, а между тем сельское население и мелкие торговцы бедствовали, как никогда. За фунт шафрана, что в 1515 году стоил два с половиной флорина и шесть крейцеров, приходилось платить четыре с половиной флорина и пятнадцать крейцеров. Фунт хлеба вздорожал до пятнадцати крейцеров; сто фунтов сахара продавалось за двадцать флоринов вместо десяти, коринфский изюм стоил девять флоринов вместо пяти; все продовольственные товары подорожали, тогда как жалованье снизилось.
— Это недопустимая ситуация! — с гневом бросил я созванным мною банкирам.
Они улыбались, снисходительно глядя на меня; это моя наивность вызывала у них улыбки.
— Объясните, — велел я банкиру Мюллеру, — откуда такое бессмысленное повышение цен?
Они заговорили. И я узнал, что нынешняя нищета является результатом развития самой торговли. Золото, которым расплачивались конкистадоры, оплаченное кровью и потом индейцев, проникало в Старый Свет и вызывало повышение цен на все товары. Возникали мощные компании, чтобы снаряжать корабли и захватывать коммерцию; разоряя мелких торговцев, они за несколько лет извлекали из торговли двойную прибыль и даже больше; подобное обогащение вело к обесцениванию продукции сельского хозяйства; серебро дешевело, зарплаты уменьшались, тогда как цены росли. В руках нескольких людей сосредоточились громадные состояния, которые проматывались на приобретение предметов роскоши, а тем временем простой люд подыхал с голоду.
— Нужно обнародовать ордонанс, пресекающий монополии, ростовщичество и биржевые спекуляции, — заявил Мюллер.
Я промолчал. Все князья и курфюрсты Германии, начиная с самого императора, зависели от подобных компаний, у них они занимали без счету деньги под ростовщические проценты. Руки у меня были связаны. Франциск Первый напал на Наварру, Люксембург и Италию; Карлу пришлось начать войну против него, и он умолял меня найти деньги для уплаты войскам: наша судьба была в руках банкиров и крупных негоциантов.
Несколько недель спустя вспыхнул бунт в Форцхейме во Франконии; волнения прокатились по всей Германии. Крестьяне провозгласили братство, равенство, раздел земель, они жгли замки, монастыри, церкви; они убивали священников и господ и делили между собой господское добро. К концу года бунтовщики хозяйничали повсюду.
— Есть лишь одно средство, — сказал Фердинанд. — Надо созвать Швабскую лигу.
Быстрыми шагами он мерил ярко освещенный зал, а курфюрсты, съехавшиеся за помощью, почтительно следили за ним. Их сердца были исполнены такого страха и ненависти, что даже воздух, которым мы дышали, казался мне ядовитым. Там, в селах, крестьяне устраивали иллюминации, водили хороводы и пели хором; они пили вино и утоляли голод; в груди их пылал огонь. Я вспоминал о сожженных домах ткачей, о женщинах и детях, погибших под конскими копытами.
— Бедные люди, — прошептал я.
— Что вы сказали? — спросил Фердинанд.
— Я сказал, что есть лишь одно средство.
Курфюрсты одобрительно кивнули. У них на уме были лишь собственные эгоистические интересы, они душили своих крестьян барщиной и налогами. Я же хотел, чтобы на земле правили справедливость и разум, я хотел дать людям счастье. И все-таки я повторял вслед за ними: есть лишь одно средство. Будто ни мои мысли и стремления, ни весь опыт прожитых мною веков не имели никакого значения на этой земле. Связан по рукам и ногам. Чудовищный механизм был пущен в ход, каждое зубчатое колесо цепляло следующее, и я был вынужден вопреки своей воле согласиться с решением Фердинанда, которое принял бы любой на нашем месте. Лишь одно средство…
Своей непрочной победой крестьяне были обязаны лишь растерянности и раздробленности сеньоров; едва аристократы оправились и объединили силы, им быстро удалось сокрушить взбунтовавшиеся орды. Так что я отправился в Нидерланды, чтобы оттуда отплыть в Испанию и присоединиться к императору. Я скакал через те же хвойные леса, степи и ланды, что и пять лет назад, когда вез дары Карла выборщикам. Тогда в моем сердце сияла надежда, я думал: я возьму империю в свои руки. Мне сопутствовал успех, я действительно пришел к власти. И что мне ныне было дозволено? Я хотел заново выстроить мир, а вместо этого тратил время и силы на защиту от хаоса, ереси, от людского честолюбия и упрямства; я защищался, разрушая. Я ехал по опустошенным землям. Сожженные села, незасеянные поля; полумертвый скот бродил вокруг испепеленных мыз; по дороге я не встретил мужчин, только женщин и детей с исхудавшими лицами. Все мятежные города, селения, хутора были преданы огню, крестьян привязывали к деревьям и сжигали заживо. В Кенигсдорфе их затравили, как стадо кабанов; чтобы спастись, люди карабкались на деревья, но их добивали пиками и выстрелами из мушкетов; кони топтали упавших. В деревне Ингольштадт были замучены четыре тысячи крестьян; кое-кто укрылся в церкви: эти были сожжены заживо; прочие собрались в замке, прижавшись друг к другу, пригнув головы к земле, избегая взглядов, — они молили о милосердии Господнем; не пощадили никого. И гнев аристократов до сих пор не утих; истязания и расправы продолжались; несчастных крестьян жгли, у них вырывали языки, отсекали пальцы, выкалывали глаза.
