Зиму Карл провел в Испании возле Изабеллы, чье здоровье внушало серьезные опасения. Первого мая после преждевременных родов у нее началась сильная лихорадка и через несколько часов она умерла. Император на несколько недель затворился в монастыре в окрестностях Толедо; вышел он оттуда постаревшим на десять лет: спина его ссутулилась, лицо стало свинцово-серым, а глаза потускнели.
— Я уж думал, что вы никогда не выйдете из этого монастыря, — сказал я.
— Мне бы хотелось остаться там.
Неподвижно сидя в кресле, Карл смотрел в окно на безжалостное синее небо.
— Разве вы не владыка? — сказал я.
Он взглянул на меня:
— Не вы ли как-то сказали мне: ваше здоровье, ваше счастье ничего не значат?
— А-а-а, — откликнулся я. — Вы еще помните эти слова?
— Самое время их вспомнить.
Он провел рукой по лбу — это был новый жест, жест старика.
— Я должен передать империю Филиппу в целости, — вымолвил он.
Я молча кивнул, и обжигающая бездонная тишина кастильского лета сомкнулась вокруг нас. Как я посмел подсказывать ему, что он должен делать? Как я посмел однажды, слушая журчание фонтана в Гранаде, сказать себе: я дал этому человеку жизнь и счастье? Сегодня я вынужден был признаться: это я дал ему эти поблекшие глаза, эту горькую складку губ и судорожно сжимающееся сердце; его несчастье сотворено мною. Казалось, в его душе царил холод; я так явственно ощущал этот холод, будто дотронулся до руки мертвеца.
На протяжении нескольких недель мы были погружены в какое-то бесчувственное состояние; мы вышли из него благодаря призыву Марии, сестры Карла, правившей Нидерландами от его имени. В Генте начались волнения. Уже довольно давно процветание Антверпена омрачало жизнь старого города: тамошние торговцы наблюдали, как оттуда утекает большая часть заказов, а работники, оставшись без дела, впадают в нищету. Когда регентша решила обложить все города национальным налогом, Гент отказался его платить. Мятежники разорвали городскую конституцию, дарованную жителям Гента в 1515 году; они гордо нацепили на одежду как условный знак обрывки пергамента; убив бургомистра, они приступили к разграблению города. От короля Франциска Первого мы получили право на свободный проход, и 14 февраля Карл Пятый вошел в Гент. Его сопровождали Мария, папский легат, послы, князья и правители Германии и Испании; за ними следовала имперская кавалерия и двадцать тысяч ландскнехтов; проход кортежа вместе с обозами растянулся на пять часов. Карл расположился в замке, где появился на свет сорок лет назад, а войска рассредоточились по городским кварталам, и там воцарился страх; на третий день главари мятежников отказались от борьбы. Третьего марта начался суд; генеральный прокурор Малина описал суверенам вину города; делегация жителей Гента прибыла, чтобы умолять регентшу о милости; их она выслушала с гневом и потребовала самого сурового наказания.
— Вы не устали карать? — спросил я Карла.
Он удивленно посмотрел на меня и ответил вопросом на вопрос:
— Какое значение имеют мои чувства?
Он вновь выглядел безмятежным, много ел и пил, с неизменным тщанием занимался своим туалетом; ничто в его поведении не говорило о пустоте, поселившейся в его сердце.
— Вы в самом деле думаете, что эти люди преступники?
Брови его удивленно поднялись.
— А разве американские индейцы были преступниками? Не вы ли говорили мне, что невозможно править, не причиняя зла.
— При условии, что зло идет на пользу, — быстро парировал я.
— Приведите пример.
— Восхищен вами, — сказал я, разведя руками.
— Я не имею права подвергать опасности наследство Филиппа, — сказал Карл, отвернувшись.
Назавтра начались казни; шестнадцати вожакам отрубили голову, а тем временем испанские наемники грабили дома горожан, насиловали их жен и дочерей. Император повелел разрушить квартал со всеми его церквями и возвести на развалинах крепость. Городская казна была конфискована; у жителей Гента отобрали оружие, пушки, боеприпасы, а также большой колокол, который называли Роландом; все их привилегии были отменены, а горожанам назначен внушительный штраф.
— Зачем? — бормотал я. — Зачем?..
Мария, восседавшая рядом с братом, улыбалась. Тридцать нотаблей, в черном, босиком и с непокрытой головой, стояли на коленях у ног суверенов; за ними, в рубищах и с веревками на шее, стояли шестеро представителей от каждой гильдии, пятьдесят ткачей и полсотни членов народной партии. Все стояли склонив головы, стиснув зубы. Они хотели быть свободными, и, чтобы наказать их за это преступление, мы поставили их на колени. По всей Германии тысячи людей были колесованы, четвертованы, сожжены; тысячи представителей знати и горожан в Испании были обезглавлены; в голландских городах еретики корчились в пламени костров. Зачем?
Вечером я заявил Карлу:
— Я хотел бы отправиться в Америку.
— Теперь?
— Да.
Это была моя последняя надежда, единственное желание. Годом ранее мы узнали, что Писарро захватил блиставшего золотом и бриллиантами правителя Перу на глазах его войска и подчинил себе его владения. Первый галеон из этого нового королевства приплыл в Севилью, на его борту было сорок две тысячи четыреста девяносто шесть золотых песо и тысяча семьсот пятьдесят марок серебра. Там, в Америке, не тратили силы на ведение бесполезных войн и жестокую борьбу для поддержания шаткого прошлого; там заново изобретали будущее, строили, творили.
Карл подошел к окну; он смотрел на серые воды канала, зажатого меж каменных набережных; вдали темнела громада колокольни, лишенной колоколов — предмета гордости горожан.
— Мне никогда не увидеть Америк!
— Вы увидите их моими глазами. Вы знаете, что можете доверять мне!
— Пусть это случится позже, — сказал он.
Это был не приказ, это была просьба; какая же великая скорбь владела им, если с его губ сорвались эти умоляющие интонации. Он твердо сказал:
— Вы нужны мне здесь.
Я склонил голову. Мне хотелось увидеть Америки сейчас; кто знает, надолго ли сохранится это желание? Ехать следовало без промедления.
— Я подожду, — тихо произнес я.
Я ждал десять лет. Все без конца менялось, и все оставалось тем же самым. В Германии процветало лютеранство, турки вновь угрожали христианскому миру, в Средиземном море опять расплодились пираты: мы хотели отобрать у них Алжир и потерпели неудачу. Шла новая война с Францией: по договору, подписанному в Крепи-ан-Валуа, император отказывался от Бургундии, а Франциск Первый — от Неаполя, графства Артуа и Фландрии: после двадцати семи лет сражений, истощивших силы и империи, и Франции, противники оказались лицом к лицу, не имея возможности что-либо изменить в обоюдных позициях. Карл был обрадован тем, что папа Павел Второй созвал большой церковный собор в Тренте; протестантские князья тотчас развязали гражданскую войну; несмотря на мучившую его подагру, Карл, жертвуя собой, сумел сократить число своих противников, наместник императора в Милане совершил оплошность, захватив Плезанс; разъяренный папа начал переговоры с Генрихом Вторым, новым королем Франции, и перевел Трентский собор в Болонью. Карлу пришлось пойти на третейское соглашение с Аугсбургом: компромисс, который не устроил ни католиков, ни протестантов. И те и другие неизменно отвергали проект германской конституции, за который мы без устали боролись с тех самых пор, как Карл стал императором.
