Я подошел к Марианне де Сенклер; она невозмутимо подняла на меня глаза:
— Чашечку кофе?
— Спасибо. Не нуждаюсь в вашем снадобье.
— Как вам угодно.
Они смеялись, болтали. Им нравилось быть вместе, и им казалось, что они живы и счастливы; и не было средства разубедить их в этом. Я спросил:
— Вы обдумали наш прошлый разговор?
— Нет. — Она улыбнулась. — Я стараюсь по возможности не вспоминать о вас.
— Вижу, что вы упорствуете в своей ненависти ко мне.
— Я очень упряма.
— Но и я упрям не меньше вас, — ответил я. — Мне сообщили, что ваши собрания весьма интересны. На них выдвигаются самые передовые идеи, и лучшие умы нашего времени пренебрегают здешней старомодной гостиной и группируются вокруг вас…
— Простите, мне нужно разносить кофе.
— Ну так я пойду поболтать с мадам де Монтессон.
— Как вам угодно.
Я облокотился на спинку кресла хозяйки дома; она всегда была ко мне благосклонна: мои колкости забавляли ее. Пока мы перебирали последние придворные и городские сплетни, я перехватил взгляд Марианны де Сенклер; она тотчас отвела глаза, но, хоть она и старалась казаться равнодушной, я знал, что ей не по себе. Я не был на нее сердит, хотя она и ненавидела меня: ведь эта их ненависть или любовь относилась не ко мне, но к лицедею, который был мне безразличен. Беатриче когда-то сказала обо мне: не скупой и не щедрый, не храбрый и не боязливый, не злой и не добрый — я был лишен этих качеств. Я следил глазами за Марианной де Сенклер: она расхаживала по гостиной то туда, то сюда, и в ее небрежной и благородной манере держать себя что-то меня привлекало. Легкая накидка не могла скрыть густой гривы светло-каштановых волос, голубые глаза сияли на разгоряченном лице; нет, я не желал ей зла. Но мне было любопытно узнать, что сделается с ее спокойным достоинством в трудную минуту.
— А сегодня у вас не много народу, — заметил я.
Мадам де Монтессон подняла голову и обвела быстрым взглядом гостиную:
— Из-за ненастной погоды.
— Мне кажется, люди теряют интерес к светской беседе, их будоражат разговоры о политике…
— В моем доме никогда не будет разговоров о политике, — властно сказала она.
— Вы правы, гостиная — это не клуб. Похоже, субботы мадемуазель де Сенклер превращаются в общественные собрания…
— Какие субботы? О чем вы? — воскликнула мадам де Монтессон.
— Разве вы не знаете?
Она меня пробуравила своими маленькими глазками:
— Вам прекрасно известно, что я ни о чем подобном не знаю. Марианна принимает по субботам? С каких это пор?
— Вот уже полгода как у нее проходят блестящие собрания, участники которых хотят разрушить старое общество и построить новое.
— Ах, маленькая скрытница! — сказала она с быстрой усмешкой. — Разрушить старое общество и построить новое, это, должно быть, увлекательно!
Она вновь склонилась над рукоделием, и я отошел от ее кресла. Коротышка Рише, который оживленно разговаривал с Марианной де Сенклер, подошел ко мне.
— Вы поступили низко! — выпалил он.
Я улыбнулся. Он был большерот, с глазами навыкате, и, несмотря на искренность его гнева, попытки сохранить достоинство лишь подчеркивали нелепость его облика. Он мог вызвать только усмешку.
— Вы мне за это ответите, — добавил он.
Я продолжал улыбаться. Он старался задеть меня за живое. Он не знал, что мне не нужно ни защищать чести, ни утолять гнев. К тому же ничто не мешало мне дать ему пощечину, ударить его, свалить с ног. Я не зависел ни от одной из их условностей. Если бы они знали, до какой степени я от них свободен, они бы и впрямь меня стали бояться.
— Прекратите смеяться! — потребовал он.
Он был обескуражен: он не мог предположить, что его выпад обернется таким конфузом. Хоть он и собрался с духом, ему было не вынести моей улыбки.
— Вы так спешите умереть? — спросил я.
— Я спешу освободить мир от вашего присутствия, — выпалил он.
Он даже не отдавал себе отчета в том, что смерть, которой он бросает вызов, скоро падет на его голову; между тем довольно одного моего слова…
— Вы хотите, чтобы мы встретились в пять часов у заставы Пасси? Приведите двух секундантов.
Я добавил:
— Не думаю, что понадобится доктор: я не наношу ран, я убиваю наповал.
— В пять у заставы Пасси.
Он пересек гостиную, что-то сказал Марианне де Сенклер и устремился к выходу; на пороге он остановился, оглянулся на нее и наверняка подумал: возможно, я вижу ее в последний раз. Минутой раньше впереди у него было еще тридцать или сорок лет жизни, а теперь лишь глухая тьма. Он вышел, а я приблизился к Марианне де Сенклер.
— Вам интересна судьба Рише? — спросил ее я.
Она не знала, что отвечать. Ей хотелось испепелить меня гневом, но хотелось и знать, что я скажу.
— Мне интересны все мои друзья.
Тон был ледяным, но я видел, как подо льдом трепещет ее любопытство.
— Он сказал вам, что мы будем биться на дуэли?
— Нет.
— В моей жизни было одиннадцать дуэлей, и всякий раз я убивал моего противника.
Кровь кинулась ей в лицо. Она могла управлять своим прекрасным телом, могла следить за движениями своих глаз и губ, но не умела диктовать своему сердцу: с этим румянцем она казалась очень юной и уязвимой.
— Вы не посмеете убить ребенка! — воскликнула она. — Ведь он ребенок!
Я напрямую спросил:
— Вы любите его?
— Вам-то что до этого?
— Если да, то я позабочусь о том, чтобы он был цел и невредим.
Она посмотрела на меня с тревогой, пытаясь угадать, какое слово могло спасти Рише, а какое — убить, потом сказала с дрожью в голосе:
— Он не мой возлюбленный, но я питаю к нему самую нежную привязанность. Я умоляю вас пощадить его.
— Если я пощажу его, станете ли вы считать меня вашим другом?
— Я буду вам за это очень признательна.
— Чем же вы докажете мне свою признательность?
— Я буду обходиться с вами как с другом. Моя дверь будет открыта для вас каждую субботу.
Я засмеялся:
— Боюсь, что по субботам ваша дверь больше не откроется ни для кого. Кажется, мадам де Монтессон не слишком благосклонно относится к вашим собраниям.
Она вновь покраснела и изумленно посмотрела на меня.
— Мне жаль вас, — сказала она. — Мне вас очень жаль.
В ее голосе была столь искренняя печаль, что я не нашелся что ответить: я оцепенел. Неужели во мне еще оставалось что-то живое? Мне показалось, что именно ко мне обращены ее слова и что именно я их услышал; взгляд ее дотянулся до меня, и оказалось, что под карнавальным костюмом, под маской, под выкованной веками броней я был еще жив, это был я: жалкое существо, которое забавлялось тем, что пакостило ближним; ведь она именно меня жалела — того меня, которого она не знала, но которым я был.
