Ушли последние посетители, монахини развозили на тележках скромный ужин. Женщины готовились к вечернему кормлению. Плакали разбуженные младенцы. Вошла сестра, дюжая, грубоватая, толстощекая и румяная, помогла Кларе сесть и положила ей на руки сына.
Некоторое время обе молча смотрели на пушистую вспотевшую головенку — младенец искал грудь и всхлипывал; потом послышалось тихое довольное чмоканье, и вскоре малыш успокоился: то посасывал, то засыпал. Женщины стали вполголоса разговаривать.
— Ваш муж еще не навещал вас сегодня? — спросила сестра. Она была из Ниццы и потому говорила слегка нараспев.
— Не навещал, — ответила кормящая с грустью.
Муж, конечно, еще придет. Может, у него нет денег на трамвай? А путь сюда от центра города неблизкий.
— У вас хороший муж, — сказала сестра и хотела взять уснувшего малыша, чтобы взвесить после кормления.
Но тут младенец открыл глазки и пошевелился. Мать покрепче прижала его к себе.
— Подождите. Не уносите пока. Он еще голодный.
— Хороший муж и заботливый отец, — продолжала сестра. — Каждый день спрашивает, не нужно ли вам чего-нибудь принести, всего ли хватает. Уж так он вас любит! Ну все, теперь хватит. — Она поднялась и решительно направилась к кормящей.
Клара ее насмешила, когда инстинктивно заслонила сына и не сразу решилась его отдать.
— Вы его перекармливаете, малыш, чего доброго, заболеет.
— Ваша правда, мадам. — Клара так и не привыкла называть сестрами монахинь, что ухаживали за ней. — Просто я так рада, что могу кормить его вволю. Мой первенец умер оттого, что у меня не хватало молока и не на что было его купить.
Сестра склонила голову в знак участия и сострадания, но в спокойных глазах читалось: «Думаешь, милая, тебе одной солоно пришлось? Скольких несчастных я повидала, и не сосчитать…» А Клару впервые не мучил горький стыд, неразлучный спутник нужды, ей захотелось довериться сестре; выражения глаз, скрытых под крахмальными сборками чепца, она не уловила.
Клара ни с кем никогда не говорила о своем первом ребенке. Она принялась рассказывать вполголоса поспешно и сбивчиво:
— Перед войной муж уехал. Я осталась в Париже одна. Он уплыл на пароходе в колонии. Думал, что найдет там работу. Мы эмигранты, так что привыкли скитаться и жить в разлуке. Он сказал тогда: «Клара, здесь мы умрем с голоду. Я уезжаю. У нас нет денег, и я не могу взять тебя с собой. Я заработаю и вышлю тебе на дорогу». Так вот, он уплыл, а я сразу же заболела. Потеряла работу и осталась без гроша. К тому же узнала, что беременна. Денег не было совсем. Потом мне говорили: «Вам нужно было попросить помощи там-то и у того-то». Но у меня не было ни друзей, ни знакомых. Я думала, мне никто не поможет. Маленький умер с голоду.
Клара потупилась и стала судорожно перебирать кисти вязаной шали.
— Ну-ну, не надо, второй ваш сын выживет, — успокаивала ее сестра.
— Он такой красивый, правда?
— Красавчик!
Сестра прикоснулась к ступням Клары:
— Милая, у вас совсем ледяные ноги! Закутайтесь получше. Сейчас я принесу грелку. Все плохое позади. Забудьте. Теперь ваш муж рядом и заботится о вас.
Клара с трудом улыбнулась:
— С тех пор, конечно, я стала старше, обжилась, попривыкла, мы ведь во Франции уже пятнадцать лет. Теперь мне нечего бояться. А тогда была дурочкой и совсем растерялась… Я…
Она вдруг умолкла. К чему жалобы, да и кто ее тут поймет? Монахини помогли многим несчастным женщинам из далеких деревень, которые умирали в нужде и нищете на улицах Ниццы, и все-таки Кларе казалось, что ее доля тяжелее: она чужестранка, и ее отгоняли от каждого дома, от каждой двери, каждый камень, казалось, кричал ей: «Вон отсюда! Иди, откуда пришла! У нас у самих бед хватает, чужачка!»
Сестра подложила ей под ноги грелку, ласково улыбнулась и направилась к двери. На пороге она обернулась:
— Пойду принесу вам поесть. А вот, милая, и ваш муж!
Клара распахнула объятия.
— Дарио! Ты пришел! Наконец-то!
Она не выпускала его руки, целовала ее, прижимала к щеке.
— Я и не надеялась повидать тебя. Сейчас уже ночь! Ты утомился! Не нужно было приходить.
Дарио не отвечал; Клара понимала, что у него язык не ворочается от усталости. Он присел на край постели; жена обхватила его руками, тесно прижалась, положила ему голову на грудь. Наконец он спросил:
— Ну как ты? Как малыш? Все в порядке? С вами точно ничего не случилось?
— В порядке. А что могло случиться?
Они говорили на странной смеси французского, греческого и русского. Клара все гладила его по руке.
— Что могло случиться, милый?
Он молчал.
— Что с тобой? У тебя дрожат руки.
Зная, что расспрашивать бесполезно, она умолкла. Только согревала его руки в своих, и понемногу дрожь унялась.
— Ты здорова? — В его голосе по-прежнему звучала тревога.
— Здорова. Благополучна и счастлива, как королева. У меня есть все, о чем только можно мечтать. Но мне бы хотелось…
— Чего?
— Хотелось бы поскорее вернуться домой, к тебе.
Она заметила с жалостью, что взгляд мужа выражает полное изнеможение и растерянность, лицо осунулось, рубашка измята, костюм не вычищен, на пиджаке не хватает пуговицы, галстук завязан небрежно.
— Дарио, а себя ты не забываешь? Ты говорил, что у тебя много пациентов. Это правда?
— Правда.
Сестра принесла на подносе ужин.
— Поешь, — заволновался Дарио. — Какой чудесный суп! Ешь скорей, не то он остынет.
— Мне не хочется.
— Ты должна. Чтобы у маленького было молочко.
Дарио стал кормить ее с ложки, она засмеялась и сама, разохотившись, поспешно доела суп.
— А как же ты? Ты поел?
— Да.
— Дома? Прежде чем пришел ко мне?
— Да.
— Так вот почему ты опоздал!
— Ну конечно! Не беспокойся, все хорошо.
Она улыбнулась. В палате царил полумрак: чтобы глаза Клары не утомлялись, лампу заслонили листом голубоватой бумаги. И все равно она заметила, как Дарио потихоньку взял с подноса оставшийся кусок хлеба и с жадностью проглотил его.
— Ты голоден?
— Нет же, я сыт, сыт…
— Дарио, ты с утра ничего не ел!
— Что ты выдумываешь? — проговорил он ласково. — Полно. Не нужно волноваться. От волнения может пропасть молоко.
Тихо, почти не дыша, он склонился над колыбелькой.
— Знаешь, Клара, у нашего сына будут светлые кудри.
