— Забудьте… — Гольдер пожал плечами.
Он не был удивлен. «Маркус наверняка предвидел такие последствия своего шага… Это должно было утешить его перед смертью».
— Все это не имеет значения. Я поговорю с Вейлем… Больше всего меня беспокоит Нью-Йорк… Туда придется ехать обязательно. От Тюбингена что-нибудь есть?
— Да. Когда я уезжал, пришла телеграмма.
— Так давайте ее сюда, черт бы вас побрал!
Телеграмма гласила: «Приеду текущего двадцать восьмого в Лондон».
Гольдер улыбнулся.
С помощью старика Тюбингена он легко все поправит.
— Немедленно сообщите Тюбингену, что я буду в Лондоне утром двадцать девятого.
— Конечно, мсье. О, прошу прощения… Но… Могу я узнать, насколько правдивы слухи?
— Насчет чего?
— Насчет того, что Тюбинген уполномочил вас обсудить с Советами договор о Тейской концессии, что он выкупает ваши акции и вводит вас в дело? Боже, что за возможности! Как только это станет известно, кредит вам поднесут на блюдечке…
— Какой сегодня день? — перебил его Гольдер, а получив ответ, мгновенно все рассчитал: — Сейчас четыре… Еще можно успеть на поезд… Нет, бессмысленно, сегодня суббота… Я непременно должен увидеться в Париже с Вейлем. Завтра. Значит, утром я в Париже. Уеду днем, в четыре, буду в Лондоне во вторник… В Нью-Йорк я поплыву на корабле, каюта забронирована на первое… Черт, если бы только можно было обойтись без Нью-Йорка. Нет, никуда не денешься… Между тем в Москву я должен попасть пятнадцатого, самое позднее — двадцатого… Боже, до чего все сложно… — Он медленно сжал ладони, как будто давил орехи, и продолжил: — Трудная задача… Хоть на части разорвись… Ладно, увидим, что получится…
Он замолчал. Лёве протянул ему листок с именами и цифрами.
— Что это?
— Прошу вас, взгляните. Прибавки служащим… Помните, мы говорили об этом с вами и мсье Маркусом?
Гольдер изучал список, недовольно хмуря брови.
— Так, посмотрим… Ламбер, Матиас… пойдет. Мадемуазель Вьейом? Ах да, машинистка Маркуса… маленькая шлюшка, неспособная даже простое письмо правильно напечатать! Ни в коем случае! Насчет второй, маленькой горбуньи — как там ее зовут?..
— Мадемуазель Гассион.
— Да-да, насчет нее я не возражаю… Шамбер? Ваш зять? Не хотите умерить аппетит? Довольно и того, что вы взяли этого болвана на работу!.. Является в контору дважды в неделю, когда нет других дел, работает кое-как… Ни одного су ему не прибавлю, ясно вам? Ни единого…
— Но ведь в апреле…
— В апреле у меня были деньги. А теперь их нет. И я не стану повышать жалованье всем лентяям и папенькиным сынкам, которых вы с Маркусом пригрели в компании! Дайте карандаш.
Он с ожесточением вычеркнул несколько имен.
— У Левина родился пятый ребенок…
— Мне плевать на его детей!..
— Я никогда не поверю, что у вас совсем нет сердца, мсье Гольдер.
— Не люблю благотворительности за мои деньги, Лёве. Очень приятно проявлять широту души, но расхлебывать обещания, когда в кассе не остается ни гроша, приходится мне!
Гольдер замолчал, заслышав шум приближающегося поезда.
— Но вы подумаете, ведь так? Насчет Левина… Трудно прокормить пятерых детей на две тысячи франков в месяц… Проявите жалость…
Поезд удалялся. Слабый, приглушенный расстоянием звук свистка разносился в воздухе, как призыв, как вопрос, на который никто не знает ответа.
— Жалость! — с неожиданной яростью выкрикнул Гольдер. — А почему я должен кого-то жалеть? Меня ведь никто не жалеет…
— О, мсье Гольдер…
— Да, да, не жалеет. Все хотят одного — чтобы я платил до бесконечности… Как будто Господь для того и прислал меня на грешную землю…
Он задохнулся и закончил тихо и безразлично:
— Уберите то, что я вычеркнул… Я доходчиво объяснил?.. И займитесь билетами. Мы едем завтра.
— Завтра я уезжаю, — неожиданно объявил Гольдер, поднимаясь из-за стола.
Глория вздрогнула.
— О… Надолго?.. — тихо спросила она.
— Да…
— Полагаешь, это разумно, Давид? Ты не до конца поправился.
Он рассмеялся:
— И что с того? Разве мне позволено болеть, как всем остальным?
— Снова этот страдальческий тон! — злобно процедила Глория.
Он вышел, громко хлопнув дверью. Подвески стоявшей на камине хрустальной жирандоли закачались, издав короткий серебряный звон.
— Он нервничает, — лениво прокомментировал Ойос.
— Да. Тебе нужна машина на сегодняшний вечер?
— Нет, благодарю тебя, дорогая.
Глория обернулась к слуге:
— Передайте шоферу, что он может быть свободен.
— Конечно, мадам, — почтительно ответил тот, поставил на стол серебряный поднос с ликерами и коробкой сигар, поклонился и вышел.
Глория нервно отмахнулась от летавших вокруг ламп комаров.
— Это невыносимо… Хочешь кофе?
— У тебя есть известия о Джойс?
— Нет. — Помолчав, она продолжила с неприкрытой яростью в голосе: — Во всем виноват Давид!.. Балует эту девчонку, как безумный, как дурак!.. А ведь он ее даже не любит!.. Она тешит его примитивное тщеславие парвеню!.. Было бы чем гордиться! Она ведет себя, как шлюха! Знаешь, сколько денег он отдал ей в ту ночь, когда ему стало плохо в клубе?.. Пятьдесят тысяч франков, дорогой мой. Замечательно, правда? Мне описали ту безобразную сцену. Вообрази: полусонная Джойс идет по залу с охапками денег в руках, как девка, обобравшая старика!.. А мне он вечно устраивает сцены, я всю жизнь только и слышу: дела идут плохо! Ему, видите ли, надоело на меня работать!.. Боже, как я несчастна! Что касается Джойс…
— О, она прелесть…
— Ну конечно, — перебила его Глория.
Ойос замолчал и подошел к окну глотнуть ветра.
— Какая чудесная погода… Не хочешь спуститься в сад?
— Пожалуй.
Они вышли. Ночь была безлунная, на посыпанную гравием дорожку и деревья падал с террасы холодный театральный свет.
— Дивный аромат, — повторил Ойос. — Ветер сегодня дует из Испании, он пахнет корицей, тебе не кажется?
— Нет.
Она наткнулась на скамейку.
— Давай присядем, я устала бродить впотьмах.
Ойос опустился на скамью рядом с Глорией и достал портсигар. Пламя зажигалки осветило склоненное к сигарете лицо: тяжелые веки, морщинистые, как лепестки увядших роз, чистый рисунок все еще молодого, полного жизни рта.
— Что происходит? Почему мы сегодня одни?
