Она ничего не ответила, и Ойос продолжил:
— Ты столько раз пыталась… А он вечно повторял: «Я пока что жив…»
— Нужно поговорить с ним сегодня же ночью…
— Так будет вернее…
— Немедленно…
— Так будет вернее, — повторил он.
Она медленно поднялась со скамейки.
— Вся эта история выбивает меня из колеи… Останешься здесь?
— Да, подышу воздухом.
Когда она вошла, Гольдер работал. Он сидел в кровати, обложенный мятыми подушками, в распахнутой на груди рубашке, с расстегнутыми широкими рукавами. Лампу он пристроил на подносе с недопитой чашкой чая и апельсиновыми шкурками. Свет падал прямо на склоненную седую голову.
Он резко обернулся на звук открывшейся двери, взглянул на Глорию и буркнул, еще ниже опустив голову:
— В чем дело? Что тебе нужно?
— Я должна с тобой поговорить, — сухо отрезала она.
Гольдер снял очки, долго вытирал уголком платка воспаленные глаза. Глория присела рядом с мужем на кровать и начала привычным жестом перебирать жемчуг.
— Послушай, Давид… Нам действительно необходимо кое-что обсудить… Ты завтра уезжаешь… Ты болен, устал… Если с тобой что-нибудь случится, я останусь одна в целом мире…
Он сидел неподвижно и слушал ее с угрюмым ледяным молчанием.
— Давид…
— Что тебе нужно? — наконец спросил он, глядя на нее с тем жестким и настороженно-упрямым выражением лица, которого никто, кроме нее, никогда не видел. — Уходи, я должен работать…
— То, что я хочу сказать, не менее важно для меня, чем твоя работа. Предупреждаю, так просто ты от меня не отделаешься…
Она с холодной ненавистью поджала губы:
— Почему ты решил ехать так неожиданно?
— У меня дела.
— Да уж конечно не любовница, кто бы сомневался! — гневно воскликнула она, подняв плечи. — Берегись, Давид! Не испытывай мое терпение! Куда ты едешь? Все очень плохо, я права?
— Вовсе нет, — вяло буркнул он.
— Давид!
Глория не собиралась кричать на мужа, но не справилась с нервами. Она сделала над собой усилие, чтобы успокоиться.
— Я все-таки твоя жена… И имею право интересоваться делами, которые касаются меня не меньше, чем тебя!..
— До сего дня, если я правильно помню, — медленно начал Гольдер, — ты говорила: «Мне нужны деньги, устраивайся, как хочешь». И я всегда устраивался. Так и будет, пока я жив.
— Да, да, — раздраженно, с глухой угрозой в голосе проговорила она. — Я знаю… вечно одно и то же. Твоя работа, всегда одна работа!.. А с чем останусь я, если ты умрешь? Как удобно: в день твоей смерти кредиторы набросятся на меня и оставят без единого су!
— Моя смерть, моя смерть! Я пока что жив! Поняла? Ты поняла или нет? — Гольдер дрожал всем телом. — Замолчи, слышишь, замолчи, ты!..
Ты ведешь себя как страус, вечно прячешь голову в песок! — со злой усмешкой сказала Глория. — Не хочешь ничего видеть и понимать!.. Тем хуже для тебя!.. У тебя грудная жаба, дорогой мой!.. Ты можешь умереть завтра… Или послезавтра… Почему ты так на меня смотришь?.. О, ты самый трусливый человек на свете!.. И это называется мужчина!.. Вы только посмотрите! Он сейчас упадет в обморок, бьюсь об заклад!.. Не делай такое лицо, врач сказал, ты можешь прожить еще лет двадцать. Только нужно смотреть правде в глаза!.. Все мы смертны… Но вспомни Николя Леви, Порьеса и еще многих и многих, ворочавших гигантскими состояниями… С чем остались вдовы после их смерти? Задолженность на банковском счете. Так вот — я не хочу повторить их судьбу, так и знай. Делай, что должен. Для начала — переведи этот дом на мое имя. Будь ты хорошим мужем, давно бы меня обеспечил, как полагается! Я бедна, как церковная мышь.
Она не договорила, издав испуганный вскрик. Гольдер ударом кулака отправил на пол поднос с лампой. Грохот разбившегося стекла эхом отозвался в тишине уснувшего дома.
— Животное!.. Скотина!.. Жалкий пес!.. Ты совсем не изменился!.. Давай, круши все вокруг!.. Ты остался тем же маленьким еврейчиком, который торговал старьем в Нью-Йорке!.. Помнишь? Не забыл?
— А ты сама помнишь Кишинев и лавку твоего отца — ростовщика с Еврейской улицы?.. В те времена тебя звали не Глория, не забыла? Хавка!.. Вот как тебя тогда звали… Хавка!..
Он выкрикивал это имя на идише, как оскорбление, как ругательство, потом замахнулся на нее кулаком. Она схватила мужа за плечи, рывком притянула его лицо к своей груди, приглушив крики.
— Замолчи, замолчи, замолчи!.. Скотина!.. Хам!.. Слуги в доме, слуги все слышат!.. Никогда тебе не прощу!.. Замолчи, или я тебя убью, замолчи!..
Внезапно Глория охнула от боли и отшатнулась: Гольдер свирепо укусил ее в шею между бусинами. Глаза у него налились кровью, как у взбесившейся собаки, он кричал, задыхаясь от ненависти:
— Да как ты смеешь?! Как смеешь требовать!.. Говоришь, у тебя ничего нет!.. А это? Это? Вот это?..
Он яростно дергал тяжелую нитку бус, захватив жемчуг между пальцами. Глория сопротивлялась, впиваясь ногтями в ладони Гольдера, но вырваться не могла. Он заходился криком:
— Это стоит миллион, моя дорогая… А твои изумруды? Колье? Твои браслеты? Твои кольца?.. Все, что у тебя есть, все, чем ты обвешана с головы до пят… Говоришь, я не накопил для тебя состояния? Да как ты смеешь утверждать подобное!.. Драгоценности куплены на деньги, которые ты украла у меня!.. Ты, воровка Хавка! Когда я на тебе женился, ты была жалкой и ничтожной беднячкой, не забыла? Бегала по снегу в худых туфлях и дырявых чулках, а руки у тебя были вечно красными и опухшими от холода! Я все помню!.. И корабль, на который мы сели, и палубу с эмигрантами… А теперь ты Глория Гольдер! Дама с шикарным гардеробом, драгоценностями, домами и авто, за которые заплатил я — я! — своим здоровьем, всей жизнью!.. Ты меня высосала, обобрала!.. Думаешь, я не знаю, что вы с Ойосом поделили между собой двести тысяч франков комиссионных при покупке этого дома! Плати, плати, плати… с утра до вечера… плати, всю жизнь плати… Полагаешь, я ничего не видел, ничего не понимал, не знал, что ты наживаешься, жиреешь за наш с Джойс счет?.. Копишь бриллианты, покупаешь ценные бумаги!.. Да ты уже много лет богаче меня!..
Крики раздирали ему грудь. Он поднес руки к горлу и зашелся жестоким, мучительным кашлем. На мгновение Глории показалось, что он сейчас умрет, но у него хватило сил прохрипеть ей в лицо:
— Дом!.. Ты его не получишь! Слышишь меня?.. Никогда…
Он откинулся на спинку и застыл в неподвижности, закрыв глаза, и не произнес больше ни слова. Как будто забыл о ней. Он прислушивался к собственному дыханию, пытаясь успокоить свистящий, стоящий в горле комком кашель, утишить свое старое больное сердце, пугавшее его глухим стуком…
Прошло несколько бесконечных минут. Наконец приступ стих. Гольдер повернул голову к Глории и прошептал низким, задохнувшимся усталым голосом:
