Флоранс один бутерброд взяла себе, остальные отдала горничной и шоферу. Габриэль Корт зажал уши длинными белыми пальцами, чтобы не слышать, как прислуга с хрустом жует.
10
Периканам не посчастливилось — неделя прошла, а они все ехали. Из-за аварии им пришлось на два дня задержаться в Жьене: в невообразимой тесноте и сумятице их грузовичок с вещами и слугами столкнулся с легковой машиной. Еще до Невера не добрались. К счастью, в любом уголке Франции жил кто-нибудь из родственников или знакомых Периканов, причем в обширном доме с прекрасным садом и полными кладовыми. Кузен со стороны лионских Мальтетов приютил их на двое суток. Между тем паника нарастала и, подобно пожару, перекидывалась с города на город. С грехом пополам грузовичок починили, и Периканы поехали дальше. Но уже в субботу около полудня с огорчением убедились в том, что без новой, более основательной починки им не удастся продолжить путь. Решили остановиться в небольшом городке в стороне от шоссе, поскольку надеялись, что там еще можно снять комнату. Оказалось, однако, что автомобили всех видов, телеги и повозки уже заполонили все улицы городка. Повсюду слышался скрежет изношенных тормозов. Набережная напоминала цыганский табор: измученные люди спали прямо на газоне, а те, что проснулись, здесь же приводили себя в порядок. Одна молодая женщина причесывалась и подкрашивалась, приладив зеркальце на ветке дерева. Другая стирала пеленки в фонтанчике питьевой воды. Обыватели, стоя на порогах домов, с величайшим удивлением наблюдали за ними. «Бедняги! Нет, вы только посмотрите!» — говорили они с жалостью, втайне радуясь, что война согнала с насиженных мест не их, а парижан и жителей северных и восточных провинций. Им самим ничто не угрожало, дни шли за днями, солдаты сражались, а тем временем торговец скобяным товаром с центральной улицы и галантерейщица, мадемуазель Дюбуа, по-прежнему продавали кастрюли и ленты, ели на кухне подогретый суп и запирали по вечерам низенькую деревянную калитку, что отделяла садик от всего остального мира.
Чтобы заправиться бензином, многие ждали с вечера. Бензина не хватало. Местные пытались узнать у беженцев новости. Те ничего не знали. Кто-нибудь заявлял: «Немцы дойдут до Центрального массива». Ему в ответ лишь недоверчиво хмыкали.
«Положим, в четырнадцатом году они так далеко не заходили», — покачав головой, возражал тучный аптекарь, и все с ним соглашались, как будто кровь павших на прошлой войне могла на веки вечные оградить страну от врага.
Подъезжали все новые и новые машины, беженцев становилось больше.
«Как же они устали, как им жарко», — сочувствовали обыватели, но никому не пришло в голову пригласить бедолаг к себе, проводить их в тенистый райский уголок, укрытый от посторонних глаз, усадить на деревянную скамейку под сенью деревьев посреди роз и кустов крыжовника. Беженцев было так много. Слишком много изможденных бледных лиц в поту, плачущих детей, женщин, у которых дрожали губы, когда они спрашивали: «Вы случайно не знаете, где можно переночевать, хотя бы отдохнуть?» «Простите, мадам, вы не скажете, где здесь ресторан?» При виде такого множества страдальцев у самых милосердных опустились бы руки. Выделить кого-нибудь одного из толпы несчастных не представлялось возможным: стерлись все различия между людьми, и они походили на единое войско, обращенное в бегство. Одинаково измятая одежда, одинаково усталые лица, одинаково осипшие голоса. Они вылезали из машин, пошатываясь, будто пьяные, прикладывали ладонь ко лбу, к вискам, поскольку голова у всех раскалывалась от боли. Вздыхали: «Боже, вот так поездка!» Посмеивались: «Ну и вид у нас!» Говорили, махнув рукой куда-то вдаль: «Будем надеяться, там все уладится».
Мадам Перикан привела свой выводок в привокзальное кафе. Распаковали одну из корзин с провизией. Заказали пива. За соседним столиком прелестный маленький мальчик в изящной зеленой курточке, правда довольно мятой, кротко жевал хлеб с маслом. Рядом с ним в бельевой корзине, поставленной на стул, вопил младенец. Мадам Перикан, искушенная в светской жизни, сразу определила, что дети из хорошей семьи и с ними можно вполне побеседовать. Она ласково обратилась к мальчику, а когда вернулась его мать, поговорила и с ней. Оказалось, они из Реймса. Молодая женщина с завистью глядела, как плотно полдничают маленькие Периканы.
— Мама, а мне можно запить хлеб шоколадом? — спросил мальчик в зеленой курточке.
— Нет, милый, — ответила мать, укачивая на руках орущего малыша. — У нас нет шоколада, я не успела купить. Ты выпьешь шоколаду на десерт вечером у бабушки.
— Позвольте мне угостить вас печеньем.
— О, что вы, мадам! Вы так добры…
— Прошу вас…
Изысканные дамы беззаботно и вежливо разговаривали, любезно улыбались, будто не было никакой войны и ничего не стоило принять предложенный пирожок и чашку чаю или же отказаться от них. Между тем младенец не унимался; кафе наводнили беженцы с детьми, чемоданами и собаками. Один пес учуял кота Альбера, запертого в корзине, и с радостным лаем бросился к столу Периканов, за которым уже сидел мальчик в зеленой курточке и невозмутимо грыз печенье. Мадам Перикан незаметно подтолкнула Жаклин.
— Кажется, у тебя в сумочке есть ячменный сахар, — выразительный взгляд матери ясно говорил девочке: «Вспомни, чему тебя учит Евангелие. Нужно делиться с обездоленными и помогать друг другу в беде. Будь христианкой не на словах, а на деле».
Мадам Перикан нравилось, что все видят, какая она запасливая и великодушная. Предусмотрительность и добросердечие делали ей честь. Она оделила ячменным сахаром не только маленького мальчика, но и чету бельгийцев, что везли с собой на грузовичке множество клеток с курами. Всем детям вокруг раздала сухарики с изюмом. Потребовала кипятку и приготовила Перикану-старшему жидкую кашку. Отправила Юбера на поиски комнат, и сама вышла следом. Мадам Перикан искала церковь и спрашивала у всех, как пройти к главной площади. Вокруг церкви на мостовой и на широких каменных ступенях сидели беженцы с детьми и стариками.
Свежевыбеленные стены еще пахли краской. Внутри ощущался контраст между покоем размеренного повседневного уклада и лихорадочным возбуждением чужих странных людей, что вторглись сюда. Монахиня меняла цветы перед статуей Пресвятой Девы. Неспешно, с ласковой улыбкой обрезала сухие стебли и ставила пышные букеты свежих роз. Негромко щелкала секатором, неторопливо и тихо ступала по каменным плитам. Затем принялась снимать нагар со свечей. Старенький священник прошел к исповедальне. Старушка с четками в руках задремала на скамье. Перед статуей Жанны д'Арк горели мириады свечей. Их огоньки при ослепительном солнце на фоне белоснежных стен казались бледными, почти прозрачными. На мраморной плите между окон поблескивали золотые буквы — имена погибших в четырнадцатом году.
Между тем растущая толпа беженцев бурным потоком захлестнула церковь. Женщины с детьми благодарили Бога за то, что благополучно добрались сюда, и просили, чтоб Он помог им во время дальнейших скитаний; многие плакали; многие были ранены — головы обмотаны тряпками, руки на перевязи. У всех красные лица в пятнах, мятая порванная запачканная одежда — люди явно спали, не раздеваясь, много ночей подряд. С бледных одутловатых запыленных лиц стекал крупными каплями пот, похожий на слезы. Женщины врывались в церковь, словно спасались от погони. Взвинченные, взволнованные, они не могли усидеть на месте. Метались по церкви, то вставали на колени, то вскакивали, то вдруг замирали на скамье и испуганно, недоверчиво озирались, будто ночные птицы при ярком солнце. Перед большим черным распятием они молились, закрыв лицо руками, и, когда истощались силы, иссякали слезы, на них наконец снисходило умиротворение.
