Со снисходительной улыбкой она вспоминала, как когда-то боялась лишиться покровительства Корбена. Они приехали в Тур, как раз когда город бомбили. Весь архив банка и все чемоданы Корбена были погребены под обломками, зато у нее бомбежка не отняла ни одного платочка, ни одного флакончика, ни одной туфельки. Она видела, как Корбена перекосило от страха, и с удовольствием предвкушала, что еще не раз припомнит ему военный эпизод. Как у него тогда отвисла челюсть! Хоть ремешком подвязывай. Слабак! Пока он суетился и мучился из-за страшной неразберихи в городе, она раздобыла машину, бензин, и была такова. В то время как толпы жалких людишек ночевали в сараях и под открытым небом, она устроилась в деревенской гостинице, вкусно ела и отсыпалась. Даже могла себе позволить в трудные времена заботиться о других: вот, приютила славного мальчика, юного Перикана. Периканы… Уважаемое семейство, буржуа, нудные, зато богатые и с прекрасными связями: у них есть свои люди в высших сферах, и среди министров, и среди крупных магнатов, благодаря родству с Мальтетами, лионскими воротилами. Прекрасные связи. Она приглушенно вздохнула, представив, насколько теперь в обществе все изменится, сожалея, что недавно убила массу времени и сил на то, чтобы завлечь Жерара Заломон-Вормса, родственника графа де Фюрьера. Столько хлопот, а к чему ей эта победа?
Арлет, наморщив лоб, разглядывала ногти. Созерцание десяти крошечных зеркальных поверхностей всегда наводило ее на размышления об отвлеченных материях. Ее любовники уже знали: если Арлет с недобрым задумчивым выражением уставилась на руки, значит, скоро вынесет суждение о политике, моде, искусстве или литературе, зачастую — проницательное и верное. Здесь в садике посреди бархатцев, над которыми жужжали шмели, собирая пыльцу, балерина задумалась о будущем. И пришла к выводу, что лично ей ничто не угрожает. Свое состояние она вложила в драгоценности — они дешевле не станут — и в земли: успела перед войной выгодно приобрести несколько участков на юге. Впрочем, все это мелочи. Главному ее достоянию — изворотливому уму, стройным ногам, красивому телу — может причинить ущерб только время. Мысль о преходящем времени не из приятных. Она вспомнила, сколько ей лет и сейчас же вынула из сумочки зеркальце, так суеверный человек хватается за талисман. Внимательно изучила свое лицо; еще одна неприятная мысль: без американского тонального крема не обойтись. А как его достанешь в ближайший месяц в провинции? Настроение у нее испортилось. Да полно! Полно! Волны на поверхности улягутся, а глубин буря не затронет. Любовь всегда в цене; на этой войне, как на любой другой, немало мужчин обогатится и будет готово щедро платить за удовольствия, поскольку деньги достались даром.
Господи, поскорей бы прекратился хаос! Пусть установится порядок, не важно какой; все войны, революции, великие исторические события нравятся мужчинам, зато женщинам… Да! Женщинам от них одно огорчение. Арлет не сомневалась, что все женщины согласились бы с ней: довольно слез, довольно громких слов и патетики! Мужчины, конечно, нельзя сказать, чтобы… Ну… Порой эти примитивные существа непредсказуемы. Но женщины, по крайней мере, за последние пятьдесят лет совершенно излечились от всякой романтики, стали практичными, абсолютно земными. Она подняла глаза и увидела, что хозяйка гостиницы высунулась в окно и куда-то пристально вглядывается.
— Что там такое, мадам Гуло?
— Мадемуазель, — торжественно проговорила хозяйка, хотя голос ее дрожал, — это они. Они близко.
— Немцы?
— Да.
Балерина хотела было встать и выглянуть через ограду на улицу, но сообразила, что кто-нибудь тогда займет ее место в тени, и осталась в шезлонге.
Впрочем, это еще не были немцы; на улице возник ОДИН первый немец. Вся деревня следила за ним сквозь щели запертых дверей, закрытых ставень, из круглых чердачных окошек. Он остановил мотоцикл посреди пустынной площади. Руки в перчатках, серо-зеленая форма. Когда он запрокинул голову, из-под каски выглянуло узкое розовое детское лицо. «Какой молоденький!» — зашептались женщины. Сами того не подозревая, они готовились встретить всадников из Апокалипсиса, неведомых страшных чудовищ. Немец оглядывался по сторонам, но людей на улице не было. В конце концов, из табачного магазинчика вышел продавец, ветеран Первой мировой, с крестом и медалью на лацкане поношенного серого пиджака, и направился к врагу. Некоторое время мужчины молча смотрели друг на друга. Потом немец вытащил сигарету и попросил огня на ломаном французском. Ветеран ответил на ломаном немецком, поскольку во время наступления в восемнадцатом году доходил до Майнца. Жители деревни затаили дыхание, в наступившей тишине было слышно каждое слово. Немец спросил, что это за деревня. Француз ответил. И дерзко задал встречный вопрос:
— Акт о капитуляции подписан?
Немец развел руками:
— Не знаем точно. Надеемся, подписан.
Всех поразили его простые человеческие слова, растерянные движения, со всей очевидностью подтверждавшие, что перед ними не кровожадный зверь, а обычный солдат. И в этот момент лед между крестьянами и захватчиками, между деревней и врагом был сломлен.
— Да он, кажись, не злой, — перешептывались женщины.
Немец как-то неуверенно, в раздумье, приложил руку к каске, не то по-военному отдал честь, не то помахал по — граждански, он улыбался, от холодности не осталось и следа. С любопытством оглядел дома с запертыми ставнями. Завел мотоцикл и уехал. Двери раскрывались одна за другой, жители деревни высыпали на площадь, обступили ветерана; тот неподвижно стоял, спрятав руки в карманы, и, нахмурившись, смотрел вдаль. Его осаждали противоречивые чувства: он с облегчением понял, что война окончилась, и с гневом, с обидой — что окончилась именно так; он вспоминал прошлое, страшился будущего. Его настроение, как в зеркале, отражалось на лицах окруживших его людей.
Женщины вытирали глаза, полные слез; мужчины молчали с настороженным упрямым видом. Дети вернулись к прерванным играм: мальчики снова кидали шарики, девочки прыгали в классики. Небо сияло ослепительной серебристой голубизной. В разгар солнечного июньского дня воздух дрожал и искрился, словно чистый прозрачный поток воды, и все краски становились насыщеннее и ярче.
Время шло, ничего не происходило. На дороге стало меньше машин. Стремительно проносились велосипедисты, будто их гнал сильный северо-восточный ветер, который уже неделю дул в спину несчастным беженцам. К вечеру, на удивление всем, несколько автомобилей проехало в обратную сторону, к Парижу. Проводив их взглядом, жители деревни окончательно убедились в том, что капитуляция подписана. Все возвращалось на круги своя. Хозяйки мыли на кухне посуду, звякали кастрюлями; сухонькая старушка, шаркая, притащила травы для кроликов; девочка, что шла за водой к колонке, даже запела. Собаки катались в пыли и грызлись между собой.
Землю окутывали ласковые ясные сумерки, свет меркнущего заката нежно ложился на розы, колокол звал прихожан на вечернюю службу, удлинились синие тени; внезапно на дороге послышался глухой мощный непрерывный рокот, такого никто за последнее время ни разу не слышал; он непреклонно нарастал, заполняя пространство. К деревне приближалась колонна грузовиков. Вот теперь немцы действительно были здесь. Грузовики останавливались на площади, из них высаживались солдаты, подъезжали все новые грузовики, еще, еще и еще. Вскоре вся старинная пыльная площадь, от церкви до мэрии, заполнилась громадными серыми машинами, стоящими вплотную одна к другой; сверху на кабинах кое-где торчали ветки, остатки маскировки.
