Она не упомянула о том, что угнетало ее всего тяжелее: о муже и двух сыновьях, их мобилизовали, о них не было вестей… Всех троих поглотило подвижное, не ведающее твердых границ пространство, подступавшее все ближе, которое именовалось «война».
Больница была очень чистенькой, больными заботливо занимались монахини общины Святого Причастия. Старого Перикана положили на удобную кровать возле окошка, сквозь стекло можно было любоваться июньской зеленью старых ветвистых деревьев, и в той же палате тихо лежали на белых простынях еще пятнадцать старичков. Перикан ничего не замечал. Ему по-прежнему казалось, что лежит он у себя в комнате. Время от времени он беседовал со своими ослабевшими сизыми руками, сложенными поверх серого одеяла. Он обращал к ним несколько отрывистых суровых слов, потом долго покачивал головой и, наконец, в утомлении закрывал глаза. Он не обгорел при пожаре, не был ранен, но его сильно лихорадило. Больничный доктор уехал в соседний городок, где жители сильно пострадали при бомбежке. Он вернулся и осмотрел старого Перикана только поздней ночью. Ничего особенного доктор не сказал, он сам едва держался на ногах от усталости, не спал двое суток, перевязал шестьдесят раненых. Он сделал старику укол и обещал, что придет на следующий день. Сестрам-монахиням все было ясно и без доктора, они успели привыкнуть к умирающим и распознавали приближение смерти по вздохам, стонам, каплям ледяного пота, застывающим пальцам. Они послали за господином кюре, который ездил в соседний город вместе с доктором и не спал еще дольше, чем тот. Кюре соборовал господина Перикана, и тот после таинства пришел в себя. Уходя из больницы, кюре сказал сестрам, что бедный старик примирился с Господом и примет кончину как добрый христианин.
Две сестры наблюдали за палатой, одна — маленькая худышка с пронзительными синими глазами, сиявшими лукавством и отвагой из-под белоснежного чепца, другая — тихая, застенчивая розовощекая, у нее болел зуб и, читая по четкам молитвы, она время от времени с извиняющейся улыбкой подносила палец к распухшей десне, словно бы стыдясь, что выпавший на ее долю крест в годину всеобщих бедствий слишком уж легок. Ее-то и попросил вдруг господин Перикан (дело было после полуночи, дневная суета наконец улеглась, и слышны были только вопли кошек, доносившиеся из монастырского садика):
— Дочь моя, мне плохо… Пошлите за нотариусом.
Старик принял монахиню за свою невестку. Хоть он и находился в полубреду, но все же немало удивился, что она нарядилась в белый чепец, чтобы за ним поухаживать, но кто, кроме нее, мог оказаться рядом с ним? И он повторил тихо и терпеливо:
— Мэтра Ногарэ… нотариуса…. Изъявить последнюю волю…
— Что делать, сестра? — забеспокоилась сестра Мария из общины Святого Причастия сестре Марии из общины Херувимов.
Два белых чепца склонились и встретились над распростертым на постели больным.
— Нотариус не придет к нам в такой поздний час. Вам лучше поспать, голубчик. Вы успеете распорядиться завтра.
— Нет… не успею… — послышался едва слышный шепот. — Мэтр Ногарэ придет… Позвоните ему, прошу вас…
Монахини снова посоветовались, одна из них исчезла, а когда снова появилась, то несла в руках чашку с теплым травяным отваром. Старик постарался выпить несколько глотков, но не смог, отвар потек по длинной седой бороде. Старик страшно разволновался, застонал и стал настаивать:
— Скажите ему!.. Поторопите его!.. Он мне обещал… как только я позову… Прошу вас… Поспешите, Жанна! (Мысленно он видел перед собой уже не свою невестку, а жену, умершую сорок лет назад).
Острая боль, пронзившая бедняжку Марию Святое Причастие, была так нестерпима, что несчастная лишилась сил противиться. «Конечно, конечно», — кивнула она несколько раз, прижала к щеке носовой платок и застыла в неподвижности, зато вторая решительно поднялась со своего места:
— Придется идти за нотариусом, сестра.
Сестра Мария Херувимская, наделенная от природы страстным и даже, можно сказать, воинственным темпераментом, больше всего страдала от бездействия. Она с радостью отправилась бы вместе с доктором и кюре в соседний город, но не могла оставить пятнадцать немощных стариков, лежащих в больнице (на предприимчивость сестры Марии Святое Причастие она не слишком полагалась). Когда начался пожар, она так и затрепетала. Своими собственными руками вывезла все пятнадцать кроватей из палаты, приготовила лестницы, веревки и ведра с водой, но огонь не добрался до больницы, находящейся в двух километрах от колокольни, в которую попала бомба. Однако сестра Мария была настороже, она вздрагивала от криков перепуганной толпы, вдыхала запах дыма, смотрела на языки пламени и оставалась на своем посту, готовая ко всему, что бы ни случилось. Но ничего не случилось. Пострадавших от бомбардировки отвезли в муниципальную больницу. Оставалось только варить суп пятнадцати старичкам, но неожиданное прибытие господина Перикана вновь взбодрило деятельную сестру Марию Херувимскую.
— Пойду за нотариусом.
— Стоит ли, сестра?
— У него могут быть очень важные распоряжения.
— А что, если мэтра Шарбефа нет дома?
Сестра Мария Херувимская передернула плечами.
— Это в половине-то первого ночи?
— Ну так он не захочет прийти.
— Хотела бы я посмотреть, как он не захочет! Это его долг. Если понадобится, я своими руками вытащу его из постели! — заявила монахиня, преисполнившись благородного негодования.
Она вышла, но во дворике остановилась, охваченная сомнениями. Их община состояла из четырех монахинь, две из них ушли в отпуск в начале июня и уехали в монастырь Парэ-ле-Моньяль, откуда пока никак не могли вернуться. У общины был велосипед, но до сих пор ни одна из сестер не решалась им воспользоваться, боясь шокировать горожан, даже Мария Херувимская говорила: «Подождем, пока милосердный Господь не пошлет нам что-то очень срочное. Например, смертный час какому-нибудь больному, и нам нужно будет звать доктора и кюре. Каждая минута будет на счету, я сяду на велосипед, и люди ничего не скажут. А в следующий раз им и удивляться будет нечему». Так вот не наступила ли сейчас та самая минута? Сестра Мария Херувимская и сама умирала от желания оседлать велосипед! Когда она еще жила в миру, а было это всего пять лет назад, сколько было веселых прогулок с сестренками, пикников, соревнований. Она отбросила за спину черную вуаль и сказала сама себе:
— Или сейчас, или никогда!
И с бьющимся от радости сердцем взялась за руль.
Через несколько минут она уже добралась до деревни. Разбудить мэтра Шарбефа ей стоило немалого труда, нотариус спал крепко, но еще с большим трудом она его убедила, что ему нужно срочно отправляться в больницу. Местные девушки прозвали мэтра Шарбефа Пупсиком за его пухлые розовые щеки и губы бантиком, у него был покладистый характер и строптивая жена, которая его тиранила. Он повздыхал, оделся и отправился в больницу. Господин Перикан ждал его, раскрасневшись от жара с лихорадочно блестящими глазами.
