— Какое объявление?
— Да вот зазывное-то, я ж вам говорил. Понимаете, это она здорово придумала — как заполучить его обратно. Стало быть, дает она в газету объявление: мол, всякий мужчина, кто придет завтра в ее клуб, получит золотую монету в десять долларов и вволю спиртного. Она так считала — на это он клюнет. Он наверняка уже на мели, прочитает объявление и заявится… Так оно и получилось. Выходит она на другое утро и видит — стоит очередь во всю улицу, а первым в очереди этот самый парень. Ну, вытащила она его из очереди, кассиру велела дать всем остальным по десять долларов и поставить им выпивку, а парню говорит: ты, мол, ничего не получишь. Он как вскинется: «Это почему же?» Дамочка-то была в густой вуали, так он ее не признал. Ну, она говорит, не могу, мол, на тебя положиться, какой-то ты не такой… ну, и, понимаете, опять за старое: давай, мол, поднимемся ко мне, я с тобой потолкую, погляжу, все ли с тобой ладно… Ясно вам?
Джордж неопределенно кивнул.
— И что дальше? — спросил он.
— То-то, что дальше! — воскликнул официант. — Повела она его наверх. — Тут он наклонился, уперся кончиками пальцев в стол и трепетным шепотом докончил: — И… подняла… вуаль!
Наступила благоговейная тишина, официант, все еще наклонясь и упираясь пальцами в стол, с какой-то странной, чуть заметной улыбкой блестящими глазами смотрел на слушателя. Потом медленно выпрямился во весь рост, все еще едва заметно улыбаясь, испустил тихий, долгий, как наступление вечера, вздох и замер. Молчание длилось, длилось и стало уже тягостным, и тогда Джордж неловко заерзал на стуле и спросил:
— А… а дальше что?
Официант был ошеломлен. В изумлении он вытаращил глаза, он буквально онемел от подобной тупости.
— Да… да ведь это все! — вымолвил он наконец, и на лице его выразилось жестокое разочарование. — Неужто вам не понятно? Это все. Дамочка поднимает вуаль, он ее признает, чего вам еще!.. Она его нашла! Опять его заполучила! Они опять вместе!.. Вот и весь рассказ! — Он был обижен, раздосадован, даже сердит. — Чего ж тут не понять…
— До свиданья, Джо.
Это как раз уходила последняя официантка и, проходя мимо них, попрощалась. То была стройненькая изящная блондиночка. В негромком ее голоске звучало небрежное дружелюбие — так же запросто, по-приятельски она весь день разговаривала с клиентами — милый был голосок и немного усталый. Она приостановилась было, и в резком свете черты ее словно заострились, а под ясными серыми глазами отчетливей обозначились темные круги. В лице этом была прелесть хрупкой маски, тонкость линий, какая часто встречается у девушек в большом городе, у которых в жизни только и есть что труд да тяжкая юность. Взглянешь на такую девушку, и становится грустно: сразу видно, что эта прелесть ненадолго.
Тихий небрежный голосок прервал запальчивые словоизлияния официанта, и тот обернулся с некоторым даже испугом. Но, увидев девушку, сразу преобразился, изрезанное морщинами лицо его смягчилось, неожиданно засветилось добротой.
— А, Билли! До свиданья, крошка.
Она вышла, и торопливый стук каблучков по асфальту стал удаляться. Еще минуту официант смотрел ей вслед, потом снова обернулся к единственному оставшемуся клиенту и с какой-то кривой неопределенной улыбкой, затаившейся в жестких морщинах у рта, сказал очень спокойно и небрежно — так мужчины говорят о том, что уже сделано, известно и непоправимо:
— Видали эту крошку?.. Пришла она сюда примерно два года назад, взяли ее на работу. Откуда она приехала, не знаю, наверно, из какого-нибудь захолустного городишка. Прежде она была хористка, плясала в каком-то дрянном разъездном театришке… пока ноги не отказали… В нашем деле их таких полным-полно. Да, проработала она эдак с год, а потом прилепилась к одному грязному сутенеру — он к нам сюда захаживал. Знаете эту породу, их издалека учуешь, от них так и разит подлостью. Я бы мог ее предупредить. Да что толку, черт возьми? Они разве станут слушать… только ты же и окажешься кругом виноват… Нет, они до всего должны дойти сами, чужим умом не проживешь. Ну, я и не стал вмешиваться, ничего не поделаешь… Месяцев эдак шесть — восемь назад девушки наши распознали, что она беременная. Хозяин ее уволил. Он парень неплохой, но его тоже можно понять, черт возьми! При нашей работе как их держать в таком положении?.. Три месяца назад родила она и опять получила у нас работу. Малыша, слыхать, сдала куда-то в сиротский дом. Я его не видал, но, говорят, малыш что надо, Билли от сынишки без ума, каждое воскресенье его навещает… Она и сама крошка что надо.
Официант умолк, он смотрел задумчиво, отрешенно, лицо у него было скорбное, но спокойное. Потом он негромко, устало сказал:
— А, черт, рассказать бы вам, что у нас тут творится каждый божий день… чего только не насмотришься, не наслушаешься… какой народ тут бывает, какие происшествия случаются. Ох, и устал же я от всего этого, тошно мне. Бывает, так все опостылеет, кажется, пропади он пропадом, этот наш кабак, век бы его больше не видать. Бывает, раздумаешься: нет, это не место, как бы здорово жить по-другому! А то вот всю жизнь только и делаешь, что прислуживаешь всяким болванам, всегда ты под рукой, и прислуживаешь им, и глядишь, как они приходят да уходят… и жалеешь какую-нибудь крошку, когда она влюбится в идиота, а об него ноги обтереть и то противно… и думаешь, ну, как не нынче-завтра попадет она в переплет… Господи, сыт я всем этим по горло!
Он опять замолчал. Теперь он смотрел куда-то вдаль, на лице застыло чуть циничное сожаление и покорность, выражение это нередко замечаешь у людей, которые много повидали в жизни, на себе испытали, как судьба груба и неласкова, и понимают, что ничего тут, в общем, не поделаешь, ничего не скажешь. Наконец он глубоко вздохнул, стряхнул с себя задумчивость и снова стал таким, как всегда.
— Ух, черт подери! — с прежним пылом воскликнул он. — Наверно, здорово это, мистер Уэббер, когда умеешь писать книги и рассказы, когда язык хорошо подвешен… слова так и льются… ходи куда хочешь, работай, когда пожелаешь! Вот возьмите хоть эту историю, что я вам рассказал, — серьезно продолжал он. — Сам-то я неученый, а если б кто вроде вас мне помог, записал бы все это, как следует быть… вот ей-ей, мистер Уэббер, это ж для всякого счастливый случай, на этом же разбогатеть можно… а я готов все пополам! — В голосе его зазвучала мольба: — «Мне эту историю когда-то один знакомый рассказал… кроме нас двоих, никто про это не знает. Он был армянин, я уж вам говорил, и все это там и случилось…» Знать бы мне, как их пишут, рассказы, это ж прямо золотая жила…
Было далеко за полночь, круглая луна плыла на запад над холодными, пустынными улицами погруженного в сон Манхэттена.
А прием был в разгаре.
Мраморный с золотом зал огромного отеля превратили в волшебную страну. Посредине из фонтана с непременными нимфами и фавнами взлетали вверх подсвеченные струи воды, там и сям зеленели беседки, оплетенные вьющимися благоухающими розами в цвету. Вдоль стен выстроились цветущие оранжерейные деревья в кадках, сверкающие мраморные колонны были увиты диким виноградом и гирляндами, и разноцветные фонарики струили сверху мягкий свет. Взору открылась лесная поляна из «Сна в летнюю ночь», где некогда пировала и резвилась королева Титания.
