В сущности, он все в жизни видит по-лисьи, он обостренно, нечеловечески приметлив и наблюдателен — и не даст бетону, кирпичу, камню, небоскребам, автомобилям или костюмам заслонить главное. Замечает тигра, подстерегающего дичь, и тут же видит, что среди людей вокруг на каждом шагу попадаются львы, быки, овчарки, терьеры, бульдоги, борзые, волки, филины, орлы, коршуны, кролики, пресмыкающиеся, макаки, гориллы — и лисицы. Лис знает, на свете их полным-полно. Он видит их каждый день. Кого-то из них — кошку, кролика, терьера, а быть может, бекаса — он, пожалуй, обнаружил бы и в С.Просстаке, если б его увидел.
Так он читает новости, с острым наслаждением принюхиваясь к пахнущим типографской краской шуршащим страницам. И при этом он читает газеты с какой-то жадной безнадежностью. В сущности, Лису чужда всякая надежда; он перешел за грань отчаяния. (Если есть у человека недостаток, мы его непременно учуем. А это разве не недостаток? Разве возможно такое у настоящего американца? Можно ли считать Лиса подлинно одним из вас, если ему чужда надежда?) А у Лиса нет никакой надежды, что люди изменятся, что жизнь когда-нибудь станет заметно лучше. Он знает, формы изменятся; возможно, с новыми переменами появятся лучшие формы. Лис увлеченно следит за вечно движущимися формами перемен — оттого-то он так любит читать газеты. Он пожертвовал бы жизнью, чтобы поддержать или укрепить добродетель, спасти то, что поддается спасению, взрастить то, что способно расти, исцелить то, что исцелимо, сохранить доброе начало. Но о том, чего не спасешь, что нежизнеспособно, о недуге неизлечимом, он заботиться не станет. То, что обречено по природе своей, его не занимает.
Так, когда болен кто-нибудь из детей, у Лиса прибавляется на висках седины, он худеет, и глаза у него страдальческие. Одна его дочка попала как-то в автомобильную катастрофу, но не получила ни царапинки, а через несколько дней с нею случилась легкая судорога. Однажды судорога повторилась, потом, чуть не месяц спустя, снова — то исчезнет, то возобновится — не сильная, не продолжительная, так себе, пустяк, но Лис весь извелся от тревоги. Он забрал девочку из школы, добыл самых лучших врачей, известнейших специалистов, пробовал все средства, ничего обнаружить не удалось, а меж тем приступы продолжались; и Лис упорствовал, Доискался причины, вытащил девочку из болезни и, наконец, благополучно выдал ее замуж. И снова глаза его прояснились. А меж тем, будь болезнь дочери неизлечима, Лис бы не терзался сверх меры.
Он приходит домой, спит крепким сном, кажется равнодушным, не выказывает тревоги в ночь, когда его дочь рожает. Наутро, услыхав, что стал дедушкой, смотрит растерянно, озадаченно, наконец произносит: «А!» — и, уже отворачиваясь, пренебрежительно фыркая носом, роняет свысока:
— Еще одна женщина, надо думать?
Когда же ему сообщают, что родился мальчик, с сомнением повторяет: «А!» — и презрительно бормочет:
— Я полагал, что в этом семействе такое чудо невозможно.
И еще месяц-полтора упрямо именует внука «она», вызывая возмущение, досаду, бурные протесты всех своих
— Женщин!
(Хитрюга Лис — ловко умеет поддразнивать.)
Итак, безнадежная обнадеженностъ и покорное всеприятие; терпеливая обреченность — и неослабные усилия, неколебимая воля. Никакой надежды на конечную победу в целом, во всем порядке вещей; и непрестанная надежда на отдельные частности. Он знает, что мы с начала и до конца в проигрыше, но не сдается. Знает также, когда и как мы побеждаем, и нипочем не перестанет добиваться победы. Отказаться от попыток победить — на его взгляд, это позорно, он испробует все пути, станет строить хитроумнейшие, искуснейшие, сложнейшие планы, чтобы спасти кого-то от поражения, которое можно предотвратить; поддержать талант, готовый захлебнуться в пучине отчаяния, сохранить живую, могучую силу, чтоб не растратилась бесцельно, оберечь нечто хрупкое, драгоценное от преступного разрушения. Всему этому помочь можно, а значит — должно помочь и спасти, нестерпимо было бы видеть, как все это сгинет, пропадет понапрасну, и Лис горы своротит, лишь бы это — драгоценное — оградить. Но если что-то уже сгинуло? Потеряно? Разрушено? Пропало безвозвратно? На суровом лице тень скорби, в глазах цвета моря печаль, в негромком голосе гнев и досада:
— Позор! Стыд и срам! Все могло бы уладиться… было уже у него в руках… он сам все выпустил из рук! Он просто-напросто сдался.
Да, такая вот неудача глубоко возмутит и огорчит Лиса, он от души о ней пожалеет. Но если что-то предопределено и неизбежно и никакими силами обреченного не спасти… что ж, Лис тоже несколько огорчится — «Очень печально!» — но потом приходит покорность судьбе, спокойное смирение: так должно быть, тут ничем не поможешь.
А стало быть, подобно Екклезиасту, он понимает, что жизнь — трагедия, и знает, что родиться — для человека несчастье, но, зная это, все равно не поддается унынию. Никогда он, как глупец, не сидел сложа руки и не съедал плоть свою — за всякую работу он брался засучив рукава и доводил ее до конца. Он знает, что в последнем счете все — суета, но говорит: «Нечего роптать и жаловаться, надо делать дело».
А потому он не боится умереть; не заигрывает со смертью, но знает: смерть — друг. Жизни он не враг, даже влюблен в нее, но не цепляется за нее, как любовник, и ее не придется вырывать через силу из его жадный рук. Лис не ищет, как спасенья, близости с человечеством, его больше привлекают странности и тайны человеческого сердца, как завороженный, с любопытством следит он за судьбами людскими, пытается разобраться в бесконечно сложной их путанице, в горьком, мучительном, непостижимом переплетении. И вот сейчас, читая «Таймс», он энергично принюхивается, качает головой, улыбается, просматривает тесные столбцы земной суеты и шепчет себе под нос:
— Ну и мир! Ну и жизнь! Разберемся ли мы во всем этом когда-нибудь?.. Ну и времечко выпало на нашу долю! Я не смею уснуть, покуда не прочитаю на ночь газету. И жду не дождусь следующего выпуска — все так быстро меняется, наш мир такой зыбкий, непостоянный, того и гляди, от одного номера газеты до другого изменится весь ход истории. До чего же это увлекательно! Хотел бы я прожить сто лет и посмотреть, что будет! Если бы не это… и не дети…
В глазах медленно сгущается недоумение. Что-то с ними станется? Пять нежных овечек придется выпустить из-под надежного крова в буйную неразбериху грозного, изменчивого мира. Пятерых едва оперившихся птенцов, растерянных, беззащитных, послать навстречу бурям злобы, опасностей, вражды и свирепого насилия, что бушуют по всей этой истерзанной земле, — а ведь они, все пять, ничем не защищены, ничего не знают, ни к чему не готовы и притом…
— Женщины.
К презрению примешивается теперь глубокое сочувствие, тревога, забота и нежность.
Так есть ли хоть какой-то выход? Да, если бы дожить До такого дня, когда все пять выйдут за… за… за хороших людей (нелегкая задача… в глазах цвета моря сгущается тревога — мир, втиснутый в газетные столбцы, до краев полон страданием). Но найти подлинно хороших мужей, пятерых таких же лисов… увидеть своих овечек надежно укрытыми, защищенными от всех бурь, и каждую… каждую в кругу собственных овечек… Да! Вот то, что нужно! Лис откашливается, решительно встряхивает газетные листы. Вот что нужно — женщинам!
